| на главную | | <<< назад <<< | | юридическая фигня| | гостевуха | | форум | | mail | Белая темнота окончание. начало тут: часть 1 и часть 2 Пейринг: СЛ/ВТ Рейтинг: PG-15 Жанр: Angst Предупреждения: Никакого грубого насилия, мужской беременности и инцеста (последнее пятьдесят на пятьдесят). ОМП И ОЖП остались те же, Тара тоже никуда не делась. Summary: Завершающая глава произведения, повествующая нам о непоколебимой любви, тайнах Лазаревского сознания и не отгаданных когда-то загадках, а также раскрывающая, наконец, тайну загадочного убийства на реке… Дисклеймер: Коммерческой выгоды мы так и не извлекли, события остались вымышленными (однако см. постскриптум) (любое сходство с событиями из жизни реальных персонажей, соответственно, чистой воды совпадение), а господа и дамы с фамилиями Лазарев, Топалов и Джерард – нам не принадлежат. Маразматическим ноткам сей, завершающей, главы тоже прошу не пугаться. От автора : Выражаю огромную благодарность Мэган за сотрудничество, терпение, и фактическое соавторство. Ты просто гений, не побоюсь этого слова. Такое же огромное спасибо Люис за работу беты и огромную помощь. Без вас бы ничего не получилось Спасибо Сергею М., нежданно-негаданно подарившему мне образ Натана, и бесконечное вдохновение. Спасибо П. Корнуэлл за познания в области судмедэкспертизы, и Д. Диверу – за ястребов. И, конечно, необъятное спасибо Владу и Сереже за то, что они были, есть, и будут в моей жизни, играя такую весомую роль. Три ястреба воровали у фермера кур... Россия, Москва, 15 июля Юркнув в ванную, Серёжа со скоростью света лихорадочно повернул замок, и прижался спиной к двери. Вспотевшая кожа зашлась мурашками от холодной гладкости, железная ручка впилась в позвоночник. От тяжести в паху ему было трудно дышать, еще труднее было слушать, как удаляются в комнату Владькины шаги. Сердце яростно долбило грудную клетку. Секунда, две, три… Время с каждым ударом звенело в голове все сильнее. Из комнаты послышался кашель, и звуки прибавления громкости в телевизоре. - Господи, за что мне это. Стекла кабинки запотели быстрее, чем он думал. Удушливый пар расползся под потолком, густой тяжестью накрыв зеркала и кафельную плитку. Пять лет назад эта картина раздирала мозги своей реальностью, как сейчас – своей непостижимостью… Твердые мышцы, мокрые волосы, горячий пол и скользкие стены ванной… «Успокойся, я не больно…» «Да я спокойно и так…» - нервно в ответ, а тело напрягается еще больше. «Ты дрожишь» Влажная плавность поцелуев в шею, тихие прикосновения пальцев щекочут затылок. Рука, нежно поглаживающая живот, будто пытается отвлечь от ощутимой угрозы, уже упирающейся в ягодицы. «На отца не обращай внимания, слышишь… не думай о нем. Ничего он не сделает…» Пальцы осторожно спускаются вниз, стискивают плоть, губы терзают кожу предплечья. Поворот головы, резкий вздох, и губы сливаются в первом в жизни настоящем поцелуе. Сердце, как загнанный заяц, трепещет и вопит глубоко внутри. «Давай, Серёж, я осторожно… пожалуйста…» Влад упирается рукой в белую плитку, вокруг пальцев тает мутное очертание ладони. Сильное движение – и он глубоко внутри, на глаза наворачивается жжение, руки неистово стискивают края раковины… Вода из душа пошла уже совсем горячая – кипяток, едва не ранящий кожу. Сережа поморщился. Ему вдруг отрешенно подумалось, что после того, как он отсюда вылезет, на теле обязательно останутся ожоги – красные, может даже вздувшиеся пятна. Ему казалось, что это такое наказание за всю ту боль, что он причинил Владику зимой полтора года назад. - Дурак позорный, - произнес он отчетливо вслух. Член упорно стоял, не желая сдаваться, пока начатое не доведут до конца. Горячая вода мало способствовала успокоению, а вкупе с мыслью о том, что в соседней комнате сидит Топалов и щелкает пультом, по телу теплой лавой расходилось еще более неконтролируемое чувство. Чуть не кончил в руку Влада пару минут назад… Влада. Бред. Катастрофа. Полтора года отрешения… ломания себя пополам, и снова пополам, и еще раз пополам… Серёжа зажмурился, пока рука яростно терзала не сдающуюся плоть. Полтора года… А ведь он едва не изжил в себе душу, пытаясь сжечь в ней Влада. Душу… неужели от его души еще что-то осталось? На ее месте, казалось, уже давно блуждала некая субстанция, напоминающая туман, и затекала в горло вязкой жижей. Невралгия, приобретенная совершенно случайно, и прогрессирующая с каждым днем, тоже явно прижилась в его организме не просто так. Кипение… в крови, в мозгу, в животе, и даже в сердце… все и везде сейчас кипело внутри него, пузырясь и взрываясь, как будто медленно спаивая душу по осколкам. Шаг за шагом. Мазок за мазком рушилась его рисовавшаяся годами картина… та самая, на которой он изображал себя живым без Влада, та самая, на которую вместо красок он тратил оболочку собственной души… И разводы, осевшие на холсте по ту сторону изображения, сейчас с бешеной скоростью опадали с него, как присохшие пятна… Опадали, и материализовались в серовато-синие тени. Летели по проводам сосудов, пронзая бурлящую кровь, и выходили вместе с ней наружу. И, стоя под обжигающими струями воды, он вдруг застонал. Громко, горестно, изо всех сил зажмурив глаза. Застонал, прикусив губу, и заплакал, как маленький ребенок – зарыдал, затрясся в рыданиях, поминутно всхлипывая и издавая хриплые глубокие стоны. И в белоснежном жалящем пару ему начало казаться, что вместо слез из глаз текут кровавые дорожки... он в некоем испуге провел ладонью по лицу, размазывая влагу, и действительно увидел на пальцах следы крови. Только эта кровь шла вовсе не из глаз. Она непримиримо хлестала из его носа. Он вдруг вспомнил, что не ел уже двое суток. «Скользко что-то» - закралось в голову неожиданное наблюдение. Серебристые струйки душа вдруг нестройно покачнулись. Поплыла перед глазами белизна стен, засвербело в горле... Сережа попытался вытянуть руку, чтобы ухватиться хоть за что-нибудь, но рука почему-то упорно нащупывала сплошную пустоту... или же он просто не чувствовал руки, и ему лишь казалось, что он ее поднимает... через пару секунд в уши подуло резким холодом; горло заныло, будто его кто-то резал, и Сережа незатуманенным краем сознания понял, что падает куда-то в белую пропасть... ему показалось, что край ванны приближается так стремительно, что вот-вот при столкновении разобьет его всего на мелкие осколки. А потом... в глаза ударила яркая вспышка темноты... Последнее, что Сережа увидел – мокрые алые пятна, вместе с водой стекающие по блестящему кафелю. *** Влажная и горькая белизна воздуха… сырые капли оседают на коже… и холодно… Боже, как холодно! Пустота вокруг… гулкий ветер вырывает шепот у невидимых деревьев, где-то над головой. Он услышал протяжный крик какой-то птицы, стремительно исчезнувший в пустоте. Ветер… мурашки… запах воды… Неужели это и есть смерть? Лазарев открыл глаза. Земля, на которой он лежал, как и пейзаж, простирающийся вокруг, сразу показались ему эфемерными, чем-то, вроде слабых миражей… Ватные руки, как вареные макаронины. И все тело какое-то невесомое… будто пустое. Он попытался встать, опираясь на локти. Странное ощущение, протекшее по сухожилиям, дало понять, что не стоит делать как резких движений, так и стремительных поступков. Он медленно откинулся назад, запрокинув голову. Соображалось и существовалось так намного легче, надо сказать. В воздухе над его лицом летал бесцветный дождь, будто серый пепел, спускавшийся с невидимого неба наверху, но так отчего-то и не достигал широко распахнутых глаз. Или Сережа просто этого не чувствовал. Сырая тишина вокруг пульсировала урывками, и в любой другой ситуации Сергей решил бы, что у него стреляет в ушах… но просто в данной ситуации он не понимал, в какой он ситуации. Просто потому что никакой ситуации не существовало. «Я тупо мертв» - пронеслось в голове, и что-то далеко-далеко, на пристани, зашумело, похожее на скрежет чего-то битого. Словно кто-то гигантский ходил ботинками по осколкам стекла. Не бывает так. Когда ты умираешь, ты не слышишь живых звуков. Не видишь воду, не наблюдаешь за кронами деревьев издалека… Сережа лег на бок, чтобы лучше разглядеть незнакомый пейзаж, пролегший в глубокой дали от того места где он лежал, - но все же существующий. Нет, все-таки, возможно, это не смерть. Одно настораживало воображение – странный, плотный, до невероятного белесый воздух. Будто бы на глаза ему кто-то надел солнечные очки, только вместо черных стекол в оправу вставили белые. Он поднялся на ноги, спустя какое-то время, с огромным трудом концентрируя себя на связанности движений. Все, что он мог сейчас сказать о собственном состоянии – это внезапная, бесповоротная и отупляющая потеря координации. Из всего живого в нем работали только мозги. За кочками, на которых он валялся, выявилась тропинка, напрямую ведущая к пристани. Что это за место, Сергей в упор не понимал, одно радовало – в вертикальном положении оно оказалось не так уж и далеко, как казалось в горизонтальном. «Если бы я умер, и оказался вот так в каком-нибудь месте, то наверняка это было где-то, где я раньше был… потому что если я умер, то это место может существовать для меня только в воображении. Разве что это не ад… или не рай…» - рассудил Сережа. Ноги несли его вниз по склону, сквозь непроглядные клочья воздуха, который при ближайшем рассмотрении начинал казаться только плотнее. Пристань стояла на реке, или озере – с первого взгляда было и не определить. Довольно мрачное и глубокое на вид, оно покачивалось на ветру, напоминая шелковую лаву. Причал со скользкими цепями по бокам упирался в огромную лодку с внушительным тяжелым контейнером из железа. Кто-то спускался со стороны леса к пристани, сжимая в руках кучу тряпья и чемодан из металла… чья-то живая телесная тень, по мельканию которой невозможно было определить, человек ли это вообще, или только мираж, сгустившийся в тумане… Сережа не знал, имеет ли силу все, что он видел, или это лишь блеклые видения всплывали в мертвеющем мозге… быть может, через пару секунд он умрет, и все исчезнет… и после смерти он уже никогда не сможет вспомнить о том, что видел здесь, пока висел на грани неба и жизни, думая, что стоит на ногах. Человек приближался. Спустя мгновение, он уже мерцал у входа в контейнер. Вокруг него сгустились неясные тени, которых Сергей не различал, но мог лишь догадаться, что они изображали людей… как будто они были теми самыми, осыпавшимися образами с его картины, осевшие пятнами на обратной стороне холста… Воздух сгущался. - Почему полиция не оцепила место преступления? Он дернулся. Голос был отчетливым и ярким, слепое марево не задерживало звуков, но слова… эти слова, сказанные человеком, спустившемся со склона… они были какими-то странными. Будто он уже слышал их раньше. Будто он знал этот голос... - В этом нет необходимости. Сюда так просто не проедешь. Человек, задавший первый вопрос, проступил сквозь сумрак. У него были отпущенные темные волосы, и лицо… Сережа приблизился, стараясь двигаться бесшумно. Человек поставил на землю чемодан и надел комбинезон. Он смотрел на людей, говоря что-то, хмурясь, и то, что раньше было сердцем, у Сергея в груди сжалось в холодный комок. Это лицо было… бесплотным, светлым, искаженным почти до неузнаваемости, но все же… его зеркальным отражением… Крик чаек и пристань поглотила тьма. Настоящая тьма, утопленная в белом тумане. Сережа чувствовал землю под ногами, он точно знал, что не двигался с места, но что-то подсказывало ему, что пристань осталась за спиной. Он стоял в темноте, разбавленной гулким эхом. Что-то двигалось рядом, осторожно ступая сквозь мрак. Раздался едва испуганный вдох прямо над ухом, и он вздрогнул всем телом, ожидая увидеть что-то перед собой, но не видел ничего, кроме неяркой, светлеющей темноты… - Томас! В моей машине лежит Лумалайт! – громкий крик полоснул по нервам, горло сдавила судорога, и Сережа снова огляделся в поисках чего-то пугающего, но по-прежнему не увидел ничего… ничего, кроме шепота стен, который материализовался в тени на радужной оболочке… «Спаси меня…» «Что?» - он хотел отозваться, но слова растаяли в связках, едва он подумал о них. Голос отказал ему. Зато слух… «Нет… это не ты… это же не ты. Это не можешь быть ты!» Аля? Если нечто, в котором он завяз по уши, еще не свело его с ума, то громкий шепот, бьющийся эхом в стенах… он принадлежал ей? «Это не ты, не ты! Это не ты! Сережа… нет… Сережа, Сережа, нет, это сон, это не правда, я не заслужила от тебя!» Она звала как будто его, но обращалась к кому-то другому… кому-то, кто вызывал в ней дикий страх. Кому-то, кому она как будто доверяла… теперь он узнал ее голос… ее шепот, тогда в беседке… и этот горький, предсмертный… он щурился, силясь разглядеть источник звуков, но мог лишь слышать снова и снова, как она звала его сквозь насильно сбиваемое дыхание… захлебываясь… не веря и умоляя о спасении, его - человека, который в этот момент был где-то за миллионы километров и даже не вспомнил о ней… булькающие стоны, едва слышные всхлипы… а потом… «Ради… тебя…» - выдохнуло эхо. И все стихло. Теперь он мог видеть сквозь темноту. Пронзительный луч света держал в прицеле поломанное тело. Лицо, наполовину скрытое волосами, запекшимися в корках крови… ее сердце как будто добивало последние удары у него в груди. Глаза жгло, и хотелось кричать, но связок не было. Не было ни горла, ни языка, способного воспроизводить звуки… не было даже его самого… в этот момент на свете не существовало ничего, кроме вычеркнутого из темноты мертвого лица человека, который любил его до последнего удара сердца… который жертвовал жизнью ради чего-то, даже не пытаясь защищаться, и уже в руках смерти звал на помощь его… - Что вы скажете, если придется опоздать на работу еще часа на полтора? - Ничего не скажу. Пойдем осматривать ваше тело? Мир дернулся, в мгновение сменившись рекой, сверкающей вдалеке сквозь верхушки деревьев. Он бы не спутал голос Влада ни с чьим на земле, даже здесь, в беспамятной прострации, которая выжгла на сетчатке глаза образ мертвой Смолиной. Это был он, вот он стоит совсем рядом – фигура, смешавшаяся с воздухом, такой белоснежный, что узнать его можно только по свету усталых глаз. Что он здесь делает? - Поедем в морг. Мне проблемы с законом не нужны. Человек с черными волосами теперь был ближе чем когда-либо. Даже ближе чем тогда, в контейнере, когда его дыхание обжигало Сергею ухо. Теперь он мог видеть его. Темные глаза, тонкий ровный нос, сдвинутые брови, и правая рука, прижатая к шраму под длинной челкой. И снова это ощущение, будто чье-то чужое сердце бьется в унисон твоему в твоей же груди… Он замер. Пристань таяла, а образы сливались воедино, сменяясь тонкими каракулями. Отрезок мира тонул в ночи, увязая вместе с ним в кипящий дым. Если в белом свечении воздуха и можно было определить мрак вечера – то только по отчетливым точкам, плывущим перед глазами. Жадные губы того, кто был бы Владом Топаловым, если бы не был белесой тенью в небытие… они рвали на части душу, кромсали на куски сердце, они ласкали как будто его рот, но остывали на губах лишь ощущениями, которые он скорее помнил, чем чувствовал в этот момент… потому что Влад, его Влад, целовал другого человека… безликие краски сплетенных тел. Они заливали взгляд, они топили его, они душили. «А что мы так стонем, давай перевернемся…» Длинная челка налипла на лоб, одна из прядей обнажала тонкий шрам над правой бровью. Тонкий, как и он сам. Тонкий, как его тело. Убить его хочется… ярость кипятком хлестнула в мозг, руки инстинктивно сжались в кулаки… таким он был, когда отец Влада выплевывал ему все, что он думает о нем, гнусном педике, совратившем его единственного сына. Хотелось не то что ударить – хотелось бить, бить изо всех сил, разбивая лицо, ломая уязвимые места, уничтожая… Безвредная физическая боль, ощутимая настолько, насколько боль могла быть ощутима здесь… Толчок, другой, и темные глаза – единственное темное пятно на белесой картине, и плотная стена слез под дрожащими ресницами… темп, в котором оба едва не выдыхали легкие… «Просто ты для меня – другой человек…» Теперь они стояли рядом. Влад, прижавший к глазам ладонь. Как он вытянулся, он стал почти что выше него ростом… Сергей смотрел на него, молча рыдавшего у двери, ведущей в никуда, и давился желанием протянуть руку и коснуться этого бледного, слабого в небытие такого родного тела… но всё тонуло. Погода в твоих руках… Опасными тоннами воды в небе залегли чьи-то невыплаканные эмоции, там, на обратной стороне облаков. Они сочились сквозь них дымчатыми ливнями, грозя утопить мир, скручивали из горького воздуха ползающий по земле туман… Чья-то боль, несуразная ложь самому себе, страшная глупость, совершаемая на протяжении многих месяцев – все это гремело там, наверху, безумствующим громом, и выливалось на землю нескончаемым водопадом… «Боже, почему? Почему этот Влад не может меня видеть и слышать? Если бы он был сейчас со мной, он бы тоже понял… что даже небо перевернулось из-за нас…» Откуда? Откуда пришло это прозрение? Он снова стоял на пристани. На мили вокруг не было видно не единой души, и чувство, будто он вращался в чужих воспоминаниях, угасло, вместе с тишиной. Теперь ее нарушал размеренный шум волн, бьющихся о берег. Деревья шумели, качая тяжелыми кронами, и где-то далеко, в глубине леса мигала яркая, - должно быть, красная, - предупреждающая лампа. Он обернулся, игнорируя хлестнувший по лицу ветер. На камнях возле пристани стоял маленький мальчик, лет десяти на вид, с темными волосами, и сосредоточенно смотрел на него. На мальчике был комбинезон цвета хаки с черными разводами, из-под которого торчала футболка с Микки-Маусом. Что-то в этом мальчике было непостижимым, родным до онемения вен, в голове будто что-то сломалось. - Владька… Владька… Владенька… Он и сам не заметил, как обрел дар речи. Маленький мальчик стоял на скользких камнях, насупившись, сверля его взглядом. Посреди причала, скрытого туманом и безконтурностью, он был единственным объектом, которого в полной мере можно было назвать реальным. - Владька… родной… - Сережа бросился к мальчику, рухнув на колени на липкий ил, и, обвив маленькое тело руками, безудержно разрыдался в нагрудный кармашек комбинезона. - Серёжка, ты чего? – звонко удивился маленький Владик, запустив левую ручонку в мокрые Лазаревские волосы, и неуклюже погладил его по голове. Правой рукой он порылся в кармашке, и, достав оттуда сомнительного рода шоколадное печеньице, протянул старшему брату. – На, хочешь? Твое любимое! - Владька! – Сережа рассмеялся сквозь слезы, по-прежнему стоя на коленях перед младшим братом. Это был он – такой же, как в десять лет… с пухлыми щечками, с россыпью родинок, в своих смешных шмотках, со своими наивно-высокими интонациями в голосе… он весь… родной, живой, и так близко… - Мой хороший, - схватив печенье, он сквозь слезную улыбку начал целовать его в лоб, в нос, в щеки, в глаза, все крепче прижимая к себе, так, что мальчик едва не соскользнул с камня. – Как же я скучал… как же я скучал… В нем уже вовсю цвела его ангелоподобность. Свет, исходящий от кожи, запах молока от волос, теплый кофейно-карамельный взгляд из-за стекла зрачков… Сережа никогда не понимал природу этого стекла, но всегда замечал, как оно тает при взгляде на него. Влад стоял, открыв рот, слегка сопя от неожиданности. С трудом верилось, что через несколько лет этому малышу суждено было стать тем Владом, в душной ванной, который будет стоять позади него и отражался в мутной поволоке кафеля прерывистым дыханием… - Сережка, ты отгадал загадку? – послышался чуть сбитый с толку голос над ухом. Сергей озадаченно посмотрел в серьезное лицо, взирающее на него сверху вниз. - Какую загадку, Владька? - Ну вот, помнишь, я тебе загадывал тогда, у папы на диване… помнишь? – огромные глаза расширились, и светились нетерпением. - Неет, Владь… не помню… - расстроено прошептал Сережа, продолжая смотреть на брата завороженным взглядом. - Ну как же… три ястреба воровали у фермера кур… помнишь? Ты еще сказал, что она неинтересная! Три ястреба воровали у фермера кур, потом он подкараулил всех троих на крыше… - И давай палить из ружья! – вспомнил Сергей, расплывшись в улыбке. – Я помню! Господи, это же был год девяносто пятый… - Ну ты угадал? – снова спросил Владик, склонив набок голову. - Нет, - ответил Сережа. Он не угадал. Он забыл об этой загадке целых десять лет назад… - Я же дал тебе время, - обиженно проговорил мальчик. – Ты обещал, что угадаешь… - Я забыл, Владь… прости… забыл… давай я сейчас угадаю, - он улыбнулся неожиданному решению, и судорожно попытался вспомнить условия загадки. – Так, три ястреба таскали кур у фермера, да? Что там дальше? Он увидел всех троих на крыше, взял ружье… - И выстрелил. В ружье был только один патрон, и фермер попал в одного из трех. Сколько ястребов осталось на крыше курятника? Сережа на секунду задумался. Что он ответил тогда, в двенадцать лет?.. - Может, два ястреба? – осторожно спросил он, поглядев на Владьку снизу вверх. Маленький Топалов округлил глаза и надул щеки. - Сереж, ты чего? Ты так уже отвечал. Сергею вдруг показалось, что если он не угадает эту глупую загадку, Владик на него ужасно обидится. Налетел пронзительный порыв ветра, взметнув со лба его челку. Сережа растерянно смотрел на Владика, засунувшего руки в карманы. - Владь, а что будет, если я не знаю ответа? Если я не отгадаю?.. В ответ на это одиннадцатилетний Влад Топалов вдруг посмотрел на него глазами двадцатилетнего Влада Топалова… и от пережитого в секунду ужаса Сергей закричал… *** - Тсс-с... тс-с… Сережа… Сереж… - Влад осторожно держал его голову ладонью. – Ты главное дай мне понять, что ты жив… Сереж… Веки слабо задрожали. Первым ощущением, прокравшимся в онемевшее сознание, стала пульсирующая боль в затылке, и чуть более слабая боль в переносице. Силуэт маленького Влада растаял в поле зрения, подобно Чеширскому коту, оставив одну улыбку… а точнее, одни глаза. - Боже… ну дурак ты… ты в ожогах весь… - Владька, я тебя маленького видел… - прошептал Сергей, едва удерживая веки приоткрытыми. Воздух все еще казался ему белым, но реальность от прикосновений подсказывала, что в ванной сгустился пар. За спиной Влада отчетливо вырисовывалась снесенная с петель дверь, и легкие приятно холодил живительный кислород. - У тебя там… у тебя голова пробита… - Мозг цел? - Что? Они смотрели друг на друга, невменяемые и испуганные, и оба были слабы одинаково. Сережа чувствовал, как дрожит рука, подпирающая его затылок. - Как ты… - он тяжело выдохнул, попытавшись сесть, - как ты прилетел? Погода же не летная… - Летная… не знаю… был экстренный рейс до Москвы… шоу обеспечило… Боже, ты до сумасшествия меня доведешь. - Это еще вопрос, - пропыхтел Лазарев, наконец усаживаясь и морщась от раздирающей боли в голове, - кто из нас сошел с ума. Клубы пара постепенно таяли, и лицо Топалова все отчетливее проступало перед глазами. Над верхней губой у него блестел пот. - Ты знаешь, как умерла Аля? – в лоб спросил Лазарев, не заботясь о том, что в сложившейся ситуации логичнее было бы поговорить о чем-нибудь другом. Например, о немедленном вызове врача. Влад, похоже, думал то же самое, потому что лицо его в миг вытянулось до неузнаваемости. - Не знаю. Знаю только, что это было преднамеренное убийство, и Натан… судмедэксперт ее сказал, что скорее всего причиной послужило внутреннее кровоизлияние… А что..? - Да ничего… Натан… Они оба замолчали, буравя друг друга взглядом. Корка стекла на глазах Влада плотнела прямо-таки с каждой секундой. - Я знаю… - Сергей говорил одними губами, не выпуская его взгляд. Их дыхание мешалось друг с другом, будто непрочувствованный поцелуй, но звон крови в голове заглушал все чувства. – Я знаю как она умерла. Ее избили. До смерти. - Ты… - Да. Не спрашивай откуда я это знаю теперь, ладно? – Сережа приподнялся выше, прислонившись спиной к краю ванной. Дышать в таком положении стало заметно легче. Он только теперь заметил, что лежит на полу совершенной голый, и по шее у него медленно стекает кровь. - Ладно. Тогда скажи, к чему ты об этом? – Влад выглядел потрясенным, но корка стекла на зрачках по-прежнему никуда не пропадала. - Она повторяла мое имя… она все звала меня… я хочу понять, кто. Кто это сделал. - Боюсь, что понять это… - Может только следствие? – Лазарев фыркнул, во рту мрел соленый привкус. – Влад, ее убил кто-то, кого она знала. Кто-то, кто… Он замолк, и со стороны могло показаться, что он прислушивается к шуму воды из душа, который никто так и не выключил. Влад протянул руку через его голову и повернул кран. Плеск стих, и в этот момент Сергей перехватил его локоть. - Серег, ты не в себе. Мышцы затвердели под пальцами, и глубокий растерянный взгляд глаза в глаза пиликнул в мозгу вспышкой сирены. Их губы соприкоснулись – влажные холодные с сухими и горячими, и под ложечкой нежно заскребло. Сережа тронул светлые волосы, прилипшие к бровям. Дыхание, мешавшееся с его собственным, казалось, можно было мерить миллилитрами и утолять им жажду. - Мне неудобно, - Влад засопел, опускаясь на колени. – Ты замерз и весь в крови, и несешь какую-то чушь… и вообще сейчас не до того, тебе надо в больницу. Они снова поцеловались – осторожно и медленно, как в первый раз, глубоко дыша. Неуверенное, какое-то детское возбуждение расползлось по телу, током выстрелив в кончики пальцев, и ладонь яростно стиснула волосы. Под веками плясали блики от недавно испытанного обморока, носились белые пятна, образуя бессвязные мерцающие фигуры… блик… другой… будто вспышка… росчерк справа, и большой палец вкруговую поглаживает его запястье… снова блик… ладонь осторожно гладит худую спину, лаская позвонки… росчерк… свет… похожий на птицу… будто взлетающая вверх птица… - Ястребы! – Лазарев едва не стукнулся головой о край ванной, и Влад от неожиданности плюхнулся на пол. - Что? Да что за психоз у тебя? – начал был он, но Сергей прервал его обезумевшим от понимая взглядом. - Ястребы, Влад! Фермер убил одного ястреба, потому что тот воровал у него кур! По глупой полуулыбке Топалова стало ясно, что он с трудом удерживается от того, чтобы проверить лазаревский лоб на предмет температуры. - Влад! Подумай! – Сережа отодвинулся от ванной и потряс его за плечи. – Подумай, Влад! Реши уравнение – кого-то била злость от того, что кто-то ворует у него что-то! Кого-то, кто готов был за это что-то выплюнуть себе кишки! Кто-то заподозрил кого-то в том, что этот кто-то питает слабость к самому дорогому, что по мнению кого-то принадлежать могло только ему! И этот кто-то убил того, кто питал, по его мнению, эту слабость. Убил, по той же причине, по которой заподозрил невинную девчонку в любви к лучшему другу! По причине того, что… - Тара… В карих глазах застыл невменяемый ужас. Сережа яростно закивал, едва не стукнувшись лбом о его лоб. - Тара, Влад! Она сошла с ума и давно колется! Она общалась с Алей все эти два года, и Аля полностью, беспринципно ей доверяла! Тара была с вами обоими все то время, что вы общались после распада группы! Тара была в Нью-Йорке, когда случилось убийство! Всё сходится, черт возьми. - Господи… Спустя минуту они сидели друг напротив друга на влажном от пара полу, и Влад сжимал пальцами голову. - Пару месяцев назад Аля рассказывала мне, как спрашивала Тару, не может ли та найти ей человека, который смог бы удалить татуировку с твоим именем у нее на бедре. - У нее была такая татуировка? - Была. На внутренней стороне бедра. Не знаю, что там в ней преломилось, но она, должно быть, решила убрать со своего тела всяческое упоминание тебя, но она не могла этого сделать, потому как возник бы вопрос, кто ее накалывал. Она ведь несовершеннолетняя, а в Лондоне без разрешения родителей такие вещи преследуются по закону! Она спрашивала Тару! - Ты думаешь… Влад? - Татуировка была затерта, когда ее обнаружили на ее теле. Аля пыталась стереть ее сама, и Тара наверняка знала о ее усилиях… неужели она думала, что это из-за того, что..? Они на секунду замолчали, глядя друг на друга широко распахнутыми глазами. - Ты ведь знаешь, что она сидит на наркотиках? - Знаю. Не знаю только, как давно. - Я думаю, давно, - сказал Сережа. – Я думаю, достаточно давно, чтобы надумать себе бреда о том, что Аля влюбилась в тебя, и ты ей в этом потакал. Я думаю, она вынашивала план по ее убийству не больше месяца, ведь это нужно было додуматься до того, чтобы забить до смерти девчонку, а потом запихать ее в грузовой контейнер, который через пару часов запломбируется и отбудет в другой штат! - Она все пыталась меня трахнуть месяц назад, - тихо сказал Влад. – Приезжала ко мне на съемки, мы тогда уезжали в гостиницу, обсуждали дела, а потом я увидел у нее в сумке шприц. Она все злилась, что я… у меня на нее даже не встал. Я тогда сказал, что замучился, что надо поспать, мы легли… и с утра я уехал. Ты думаешь, что после этого она..? - После этого у нее появился комплекс, что у таких как мы с тобой стоит только друг на друга. Они сидели в молчании, каждый переосмысливая огромные отрезки своей жизни. Испарина на смуглой коже Топалова выросла в мелкие капельки, и медленно стекала по вискам. Какой же ты… мой. «Нас с тобой разлучали колыбели дождей… по какой-то нелепой случайности и собственной глупости. Я смотрю на тебя, и… я не успеваю тобой дышать, Владик, ты слишком резко бьешься во мне своей дробью. Сколько времени… нами потеряно… а я как дурак все иду, иду по жизни, прямо-таки наступая на нее ногами, и вижу периодически, как в небо с диким криком бросается россыпь птиц. Распадается, как ваза на сотни осколков, разбивается, как раненое сердце, взрывается, мельтешит, и тает… как будто это из-за меня силы вырываются птицами, все больше и больше, день ото дня, все сильнее и больнее… И я ничего не могу с этим сделать, не могу удержать. Потому что тебя все это время не было рядом… ты своим отсутствием возводишь безумную тишину. А я крался по этой тишине, один, не зная, куда и зачем… я просто шел… и искал тебя, не понимая… но тебя нет. Не было. А теперь..?» - Ты думаешь, что все что мы тут сейчас… это что..? - Я тебя сейчас подниму, тебе одеться надо. И врача бы, - Влад поднялся, прижав руку ко лбу, и посмотрел на Сергея сквозь раздвинутые пальцы. «Точно так же он выглядел, когда рассуждал про пряничных человечков» - вдруг пронеслась в голове стремительная мысль. - А мне надо позвонить. А ты вставай, - добавил он, нагнувшись, и обнял брата поперек тела. США, штат Виргиния, Институт Криминалистики и Судебной медицины, 15 июля - Поразительно, что ты-таки явился, - сухо поздоровался Рамис, не поворачивая головы. Он стоял у окна спиной к входной двери, когда Натан влетел в нее, задыхаясь, стряхнув на ковер сразу центнер воды с куртки и волос. Вид у него, однако, должно быть, был занятный, потому как Рамис, поглядев на мутное его отражение в стекле, с интересом развернулся и уставился в упор. - Ты что, бежал? – в голосе мелькнула нотка удивленной насмешки. Натан, в свою очередь, удивился, увидев на носу у детектива очки в роговой оправе. - Я проспал, - мрачно отозвался он. – К тому же мой сосед в Ладингтоне уехал вчера вечером куда-то, оставив двух здоровых псов на попечение старой бабки. Она по утрам, как видно, любит поспать, а собачки гуляют между тем на свободе. Сегодня им не понравилось, что я слишком громко заводил машину во дворе. - Забрался бы на дерево и гавкал на них, - хохотнул Рамис, почесав усы. – Глядишь, они умерли бы от удивления. Покои Рамиса походили на складской архив, наспех оборудованный под офис. Тут, наваленные огромными кипами, друг на друге мостились тысячи бумаг, документов, папок, рассортированных в хаотичном порядке. От пола до потолка возвышались ломившиеся от макулатуры шкафы с книжными полками. Сам Рамис, как его дорогой резной стол из красного дерева посреди комнаты, выглядел как-то одиноко и нелепо. В таких темных запыленных помещениях, набитых бумажными материалами, редко водились живые люди. На столе валялась стопка книг, некоторые из них были открыты, страницы кое-где загнуты уголком. Их явно перелистывали, тщательно изучая содержание. - Которая из них – дневник? – Натан недоверчиво оглядел их все. - Вот и дневник, - Рамис развернулся, помахав у Натана перед носом толстой тетрадкой, которую он все это время держал в руке. - Сэр, вы на меня злитесь. Рамис сжал губы в тонкую полоску, из чего следовало, что со своим замечанием Натан не прогадал. Кашлянув, он принял из рук детектива тетрадь, и, не раздумывая, открыл на первой попавшейся странице. К его удивлению, записи, которыми тонкие листы были щедро испещрены вдоль и поперек, велись на английском языке. К тому же в дневнике не прослеживалось ни единого намека на то, что он принадлежал восемнадцатилетней девочке. Ни блестящих фломастеров, ни розовых мишек с сердечками нигде не было. Она вела его гелевой ручкой с черными чернилами, кругловатым косым подчерком; кое-где в глаза бросались жирные помарки и аккуратно вписанные слова над зачеркнутым текстом. - Что у тебя в Питерсберге? – лениво поинтересовался Рамис, как бы невзначай посмотрев Натану в лицо. Заданные таким тоном вопросы обычно требуют ответа в первую последующую секунду. Секунда пролетела неумолимо, а Натан промолчал. Мгновенное напряжение, ударившее по нервам от наступившей тишины, заставило его едва заметно вздрогнуть. Рамис сделал какое-то движение, и Натану почудилось, будто он тяжко вздохнул. Запись, которую Натан открыл первой, была от восьмого июня прошлого года. Страница была ровной, как лакированная поверхность, и чернильные контуры выступали на ней, будто выпуклые рубцы. «Занятий нет. Я устала и сижу как нечто несуразное у себя. Все разбежались. Как же я ненавижу оставаться одна в выходные, просто до ужаса. Не могу терпеть эту ломку, которая начинает меня колотить. Мне так страшно… я все надеюсь, что это наваждение оставит меня в покое… но оно никуда не девается. Вчера мама звонила своему психологу и записала меня на прием. Но вот поможет ли он? Это преследует меня каждый день… особенно во сне. Оно продолжает мне сниться, обрывками, кусками, и становится так дико холодно… Иногда я сижу на занятиях, и впадаю в транс. Как в небытие. Лора говорит, что у меня стекленеют глаза. А я сижу, и меня будто бы погружает в это опять… я сопротивляюсь, но оно тащит вниз, как в белую бездну, там так мокро, холодно и страшно… и я ничего не могу сделать с этим. Оно как клешнями впивается, и не выпускает, и бороться нет сил – они куда-то деваются в одно мгновение… Девочки в классе уже все шепчутся, что я сумасшедшая, а я уже и сама не знаю, нормальная ли я…» Натан прочитал, и снова пробежал глазами страницу. Написанное не давало никаких ответов на интересующие следствие вопросы, однако что-то в ее словах показалось ему важным, или, скорее, знакомым… чем-то, что он как будто уже слышал раньше, но по рассеянности пропустил мимо ушей… Он пролистнул вперед добрых два десятка страниц. Запись, которая была перед ним теперь, писалась торопливо, сбито, и зачеркиваний в ней было куда больше, чем в предыдущей. «Сегодня первое июня 2006-го года… Я проснулась ночью оттого, что в окно бился бешеный дождь. У меня опять шла кровь из носа. Господи, что же это? У меня едва хватило духу придти в себя. Во сне мне снился Сережа, он сидел на качелях в беседке. Потом снова увидела ту жуткую пристань… она такая до ужаса белая, ледяная, и тот мальчик, похожий на моего Сережу, опять был там. Все перемешалось каракулями, а потом я опять оказалась на причале, увидела городские огни на соседнем берегу, и почувствовала, как кто-то бьет меня так сильно, что я воздуха в грудь не успеваю набрать… Такая сумасшедшая боль, и хруст костей, и как будто что-то ездит по тебе, ломая каждое сухожилие. А потом я проснулась, и начался дождь. Мне так страшно…» - Мой двоюродный брат был гомосексуалистом, - вдруг сказал Рамис; по спине у Натана прошел электрический ток. – Он покончил жизнь самоубийством в тридцать один год. - Зачем вы это говорите? – он почувствовал, как до треска стиснул челюсти. Рамис молчал, буравя взглядом дневник у него в руках. Натан опустил глаза и снова перелистнул страницу. «Дожди должны закончиться к середине лета. Я теперь хорошо понимаю, что это никакие не шутки и не психболезнь. Это правда. Когда я прочитала МакЛайан, первое, о чем подумалось – неужели она сама через этот ужас прошла? Но ведь она пишет, что после белой темноты люди всегда остаются живы… так почему же так получается, что я должна умереть? Дожди должны закончиться в середине лета, я подсчитала. Не знаю, откуда уверенность, но тогда все происходило точно в июле, наверно, в десятых числах. Если все сопоставить, то дожди должны прекратиться в самом сердце лета… А если бы я не знала, что причина всех этих дождей – они, я бы наверняка проклинала это лето, как самое дурацкое в моей жизни… а выходит теперь, что оно самое лучшее в ней. Потому что мое последнее… » - Тут бред какой-то, - резюмировал Натан, подняв глаза на Рамиса, будто ища у него подсказки. – «Дожди должны закончиться в самом сердце лета…» Если я ничего не путаю, то сегодня пятнадцатое июля, середина лета? Выходит, что дожди должны закончиться сегодня? А на небе просветом и не пахнет. И что это вообще за бред сумасшедшей? Про дожди, и про то, что она должна умереть? - Я прочитал весь дневник, - сказал Рамис, поправляя очки на большом носу, – Теперь мне хотелось бы, чтобы ты тоже прочитал это, прежде, чем мы сделаем какие-то выводы. Но, прошу тебя, поторопись. Иначе мы потеряем неумолимо много времени. «Я теперь тоже думаю, что Тара сидит на наркотиках. Влад давно мне говорил, что она подсевшая, но он при этом фыркал, а это значит, что он мог говорить сгоряча, не серьезно. Я долго не верила, но теперь, похоже, отрицать глупо…» Он снова пробежал глазами по строчкам. Имя Тара не сразу всплыло четким воспоминанием, однако несколькими секундами позже он вспомнил. «Мне снова снится то мое кошмарное видение. Я должна умереть. Я должна. От руки кого-то близкого. А Сережа и Влад на облаках. Они были не ангелы, не то духи. Там был еще мальчик – у него черные волосы, длинноватые такие, и рана над бровью. Он красивый. Я видела, как Влад целовал его глубоко, как целовал Сережу. Они очень похожи. Возможно, это моя подсознательная проекция его, но мне так не кажется. Я думаю, это какой-то другой человек. Наверно потому что у меня образ Сережи не смешается ни с кем и никогда. Этот мальчик – он другой… хотя и очень на него похож. Но Влад как будто любил его так же. Дальше две страницы были обклеены черно-белыми вырезками из газет, и Натан оставил их без внимания. Следующая запись понравилась ему еще меньше предыдущих. «Я чувствую неправильную любовь. Теперь я знаю, как Сережа любит Влада, и что такое их любовь. Но от этого не меньше люблю его. Мне иногда кажется, что Влад передал мне частичку своей любви к нему, и я живу ей изо дня в день, будто она в моей крови, будто она стонет там, запертая, и отравляет меня всю, но я не хочу ее прогонять. На днях я полечу к отцу. Мама опять бредит, и я больше не могу слушать укоры отца и ее голос по телефону». Несколько записей были вполне спокойного характера, и повествовали о планах на каникулы, о нелюбви к самолетам и портящейся погоде. Пара строк была начеркана из Москвы, где девушка пробыла несколько дней, после следовало короткое описание их разговора с Владом, и мысли о предстоящем полете в Америку. «Я решила, я поеду к Таре. Просто полечу на день раньше, и никто не узнает. Я кому-то должна рассказать, поделиться… она должна понять. Не то что Ник. От него-то толку мало, как всегда…» Тревога, сквозившая в этих словах, так разительно отличалась от той писанины, что она вела до этого. «Ночью мне снова снилось… я проснулась на полу и кровь текла из носа. Мне с каждым днем все более жутко. Я должна умереть, наверно. Я должна стать связующим звеном… я порвала их любовь. Я и должна ее склеить. Жестокий способ выбирает Бог. Кто-то там, наверху, все спланировал, и решил поиграть в игрушку. Я специально пишу эти записи по-английски. Я думаю, я умру в Америке. Если человек, который будет думать над моей смертью, найдет этот дневник, он должен знать, что я хочу помочь. Я хочу чтобы моего убийцу нашли. Еще больше я хочу, чтобы Сережа с Владом были вместе… прекратите дождь.» - Никогда не угадаешь, сколько мозгов у человека, пока не начнешь собирать их с ковра, верно? – усмехнулся Натан. Рамис поднял одну бровь и выжидающе посмотрел на дневник. Он открыл последнюю страницу. Последняя запись дневника была сделана за день до отлета девочки в Америку к Владу. «Мне страшно» - гласила единственная строчка, и подчерк на ней был как-то неестественно скошен. А внизу, совсем уже дрожащей рукой была нацарапана крохотная приписка: «Я очень тебя люблю…» Больше записей в тетрадке не было. - Через день ты нашел ее в контейнере, - сказал Рамис. Натан без эмоций смотрел на бледные страницы дневника, и темные росчерки чернил, будто косые шрамы, врезавшиеся в бумагу. В глазах кипела непроглядная муть. - Я… - он запнулся, снова уставившись на две строки прощального текста. – Сэр, вы ведь что-то говорили о белой темноте? Что-то, что должно быть связанно с… Рамис потянулся к дневнику, бесцеремонно расшвыривая страницы. Наконец он ткнул во что-то пальцем, и Натан прочитал: «от 9 ноября 1957 года, Роуз МакЛайан, Лэнгли ( штат Виргиния). БЕЛАЯ ТЕМНОТА – всесильна или хрупка?» - Это что за… - Это, - Рамис неуместно-самодовольно ухмыльнулся в усы, - это то, о чем ты спрашивал. Аля Смолина была на редкость пытливой и упорной девочкой. Она сумела раскопать научные труды некоей женщины, которые даже мы здесь искали почти неделю. Ее пытала некая странность, разъедавшая ей сознание и здоровье, и она сумела найти объяснение. Более того – научное объяснение. Натан перевел взгляд на черно-белые вырезки, приклеенные к тетрадным страницам. Роуз МакЛайан – намного более молодая, чем он знал ее сейчас, взирала на него с газетных изображений из-под светлой челки, в уголках губ уже скапливались едва заметные морщинки. «Осужденная прессой за отсутствие здравомыслия» - бросился в глаза заголовок короткой статейки. «Прозрение или сумасшествие МакЛайан» - гласил другой, под которым тянулась статья побольше. «… Студентка медицинского университета Виргинии ставит в тупик все СМИ своими шокирующими заявлениями о собственных научных трудах. Напомним, что двадцатитрехлетняя Роуз МакЛайан провела больше года за написанием психологической диссертации о явлении, которое она назвала «Белой Темнотой». Примерами, вовлеченными в аномальные события своих наблюдений, по словам Роуз, стали сами Шекспировские герои трагедии «Ромео и Джульетта». На вопрос, считает ли Роуз, что легендарные юноша и девушка являлись не только литературными героями, но и реальными людьми, МакЛайан ответила, что ничего не может утверждать точно. Однако, - сказала она, - в том, что Шекспир писал своих персонажей с самого себя и некоей женщины, она не сомневается ни секунды…» - Роуз? – наконец задал Натан самый естественный вопрос в данной ситуации. - Именно Роуз, - подтвердил Рамис, сложив руки за спиной и начав мерить шагами кабинет, - Роуз МакЛайан из отдела фотографической экспертизы, к которой ты, несмотря на мои увещевания, обратился за помощью сразу же, как только я покинул твою лабораторию. Роуз МакЛайан – чей огромный труд, в который она вложила душу, с треском провалился много лет назад, в самом расцвете ее юности, - что стало для нее серьезным ударом. Критики и научные деятели приписали ей репутацию умалишенной. Спустя несколько лет после реабилитации, Роуз МакЛайан переехала в крохотный Ладингтон на юг Виргинии, где попыталась начать все с нуля, поступив на стажировку в Институт криминалистики и судебной медицины. Рамис умолк, сверля Натана пытливым взглядом. Тот не шевелился, глядя в упор – его била мелкая дрожь, и все нутро обратилось в оживленный слух. - Вчера мне принесли всю информацию о научных трудах Роуз. Найти документацию помог Ник Геллер. Тот парень из ее отдела, которой помогал тебе расшифровать татуировку на теле Али Смолиной. Потрясающий архивист. Разумеется, Роуз ничего не знает. - Сэр, вы не могли бы объяснить по порядку? – нетерпеливо выпалил Натан. – Все, с самого начала? Откуда взялись наблюдения миссис МакЛайан? Как они связаны со Смолиной? В чем суть теории? И при чем, черт возьми, здесь этот доходяга Геллер? Детектив Рамис остановился перед Натаном. Сейчас он напоминал сытого, до тошноты довольного моржа. - В двух словах, Натан, Роуз МакЛайан исследовала явление, которое Аля Смолина описывала в своем дневнике. К слову, ты уловил суть истории, которую она нам поведала? – Рамис улыбнулся, склонив голову набок. – О том, что ее возлюбленный – русский мальчик по имени Сережа, был гомосексуалистом, как и его двоюродный брат, - глаза детектива зловеще блеснули. – Владислав. Топалов. С обоими она состояла в дружеских отношениях – до того момента, пока не застукала их вместе, - Рамис выдержал секундную паузу, и торжествующе закончил: - во время полового акта. Тогда же, почти сразу, девочка в состоянии истерики уведомила об увиденном отца Топалова – важную шишку, как в обществе, так и в их семье. Топалов-старший, разумеется, пришел в ярость, узнав о природе отношений своего единственного сына с братом-ровесником. Музыкальная группа, в которой они пели, была разрушена в один миг, и Аля – Рамис снова выдержал паузу, - нимало не почувствовала себя виноватой в случившемся. Я бы даже сказал, она испытывала удовлетворение, чувство выполненного долга. До той поры, пока ее не начали посещать некие видения – которым, собственно говоря, она и посвятила этот дневник. Натан прерывисто дышал, сердце колотилось о ребра, забыв, где ему положено колотиться. Картинки, описываемые Рамисом, так и всплывали перед глазами – яркие, отчетливые, живые… будто он мог наблюдать за жизнью этих абсолютно незнакомых ему людей многие годы подряд. Рамис, между тем, смотрел на молодого медэксперта выжидающе, лукаво прищурив глаза. Как и все замшелые циники его возраста, он был законченным гомофобом. - Натан, я всегда относился к тебе, как к сыну… ты знаешь. Я не хотел бы для тебя такой участи. - Что вы назвали участью? – вырвалось у Натана прежде, чем он подумал, что сейчас не лучшая ситуация для того чтобы психовать. Детектив промолчал, но Натан заметил, как помрачнел его взгляд. Наверное, последние искорки недоверия к собственным домыслам дотлели у него в этот самый прекрасный момент. Лицо перекосилось, будто кто-то сунул ему под нос нашатырь. - А теперь послушай, что нашел мне Ник Геллер, - продолжил Рамис, как ни в чем не бывало, словно он только что не балансировал на грани того, чтобы счесть Натана мерзким отбросом. - Белая темнота – аномалия, в скобках – Роуз МакЛайан, - зачитал он из записей, которые явно велись кем-то от руки. – Происходит сдвижение звезд, временных слоев, если угодно – даже млечных путей, - детектив ухмыльнулся, не отводя глаз от текста. – И завязывается будто бы такая петля – только не временная, а из людей. Когда в узле этой петли один человек, или же несколько, как в нашем случае, - заметил детектив, - они все должны достичь определенной цели. Чтобы он, - или они, - этой цели достигли, петля затягивается, вовлекая в это людей, что находятся на веревке. Сама по себе «белая темнота» - это состояние, в которое человек попадает, как в кратковременную смерть. Он погружается в некое время, которое уже пережил, или только должен пережить, или, - Рамис повысил голос, в упор взглянув на Натана, - которое должны пережить люди, вовлеченные в петлю. Он видит что-то из своего детства, или детства других людей, или, напротив, из будущего – что-то, что должно дать ему знак, подтолкнуть к помощи в затягивании петли. Обычно, - как писала Роуз МакЛайан, - пережив белую темноту, люди выживают. Чаще всего попадание в нее происходит во сне, или при внезапной потере сознания. Характерным признаком приближения ее Роуз отметила мгновенный разрыв кровеносных сосудов. - Я не понимаю, - пробормотал Натан, - если люди выживают… то почему девочка умерла? - Об этом Роуз тоже писала – правда в ее наблюдениях жертвами стали те, кто вовсю отказывался принимать знаки и видеть очевидное. Ромео и Джульетта – писала она, - Шекспировские герои, погибшие от трагической любви лишь оттого, что пытались идти наперекор звездам. Конечно, эта информация ничуть не объясняла видения Али о собственной смерти. Однако, девочка догадалась обо всем сама. Ведь ты читал. «Это я разрушила их союз… я и должна соединить их вновь…» - Сэр, я не понимаю. Вы что… вы правда верите во все это? - Я, разумеется, чувствую неловкость от того, что в расследовании грубого убийства опираюсь главным образом на дневник юной девочки и так называемый «научный труд» женщины, которую много лет назад признали сумасшедшей. Но если ты, - он хмыкнул, - сможешь предоставить мне другие пути расследования… Натан промолчал. Рамис удовлетворенно поднял брови и зачитал оставшийся текст: - Как только мира касается новая белая темнота, сдвижение звездных плеяд может сопровождаться стихийным бедствием или аномальным природным явлением, таким, например, как: цунами, не стихающие ураганы, продолжительные землетрясения или… - Дождь, - прошептал Натан. - Верно, - с маниакальным блеском в глазах подтвердил Рамис. – наблюдения Роуз МакЛайан были опубликованы еще за пять лет до того, как она поступила на работу в область судебной медицины, и практически через год после виденной всеми хвостатой звезды. Да, - Рамис хлопнул ладонями по столу, стопка бумаг равнодушно подпрыгнула, подняв облачко пыли. – Когда сама Роуз пережила в молодости белую темноту, ее петля притянула к Земле комету. - Пережила сама? – Натан почувствовал, как глаза вылезают на лоб. - Именно, - кивнул Рамис, обходя стол, - Именно это, и ни что больше, сподвигло юную Роуз на то чтобы взяться за такой громоздкий, необоснованный объем работы, смысл которой был просто невероятным, никому не нужным и тягостным. За год работы ей удалось объяснить необъяснимое – движение небесных пластов, историю изучения которых ей объяснял древний старик в Кёйкенхоффе. Ей удалось вычислить медицинские последствия и признаки – благодаря собственным познаниям в медицине. А так же раскопать четыре случая попадания других людей в белую темноту, которые должны были доказывать, что если уж и сумасшествие – то коллективное. Однако Роуз допустила грубую ошибку, начав описывать свои домыслы о Шекспире, который первым в истории подвергся затягиванию в «белую бездну», и позже, написав историю Ромео и Джульетты, упустил из вида то, что им всего лишь не удалось затянуть петлю, - сказались ее детские стремления к литературным вымыслам и маранию бумаги, родители, которые еще в ее студенческие годы сочли дочь изгоем из-за выбранной профессии, подтвердили для прессы, что в детстве Роуз много читала и сочиняла невероятные истории с фантастическими сюжетами. СМИ подняли ее на смех прежде, чем она успела обрисовать судьбы остальных людей, которые изучала в течение года. Спустя несколько недель ажиотажа МакЛайан негласно признали рехнувшейся и отказали в дальнейшем продвижении ее трудов. Натан Кори тяжело выдохнул, позволяя Рамису вонзить свой донельзя одухотворенный взгляд в собственные темные зрачки. Да… что уж там говорить, Кристиан Рамис в работе – это совсем не тот добрый дядя с усами Санта Клауса, который вызывает у детей невольную улыбку. Сейчас это добродушное лицо сосредоточено и искривлено сотнями мелких морщинок, а светло-голубые глаза за толстыми линзами очков блестят так лихорадочно, будто он нашел клад, копая могилку для кошки на заднем дворе. - Почему вы скрыли от Роуз МакЛайан, что стержнем расследования выбрали ее теорию? – Натан откашлялся. - Мой мальчик, зачем теребить старые раны. Никто не знает, в каком умственном состоянии была Роуз, когда занималась своим открытием, но после того, что на нее обрушилось… я сомневаюсь, что это не оставило ни малейшего отпечатка на ее психике. Она может наплести тебе таких сказок, когда ты начнешь расспрашивать… я счел, что разумнее будет опираться на собственные доводы – по крайней мере, я сам уверен в их адекватности. Не хотелось бы сбиться со следа, едва напав на него… к тому же бедняжка Роуз занята важным делом, она уже две недели не выходит из своего кабинета, погруженная в работу. - У нее была встреча с мэром, когда я заходил в лабораторию, - вяло возразил Натан. - Это невозможно, - Рамис усмехнулся уголком губ. – Мэра Бэркинса нет в стране, он в длительной командировке по Европе вот уже третью неделю. Натан нахмурился. Что-то зашевелилось у него в мозгу, что-то, похожее на тугой выключатель, на который он давил из всех сил, но никак не мог дернуть до конца… - Вы так и не рассказали мне про Ника Геллера, сэр, - напомнил он, лихорадочно разгребая в мозгу будто заплывшие трясиной воспоминания о последних днях. - О, этот юноша, - заулыбался Рамис, разглаживая усы, - просто золотой человек. Он встречался с Алей Смолиной, когда ездил в Нью-Йорк к своему брату Биллу. Не правда ли, грандиозная череда совпадений? – произнес Рамис почти торжественно. – Они имели отношения несколько месяцев, и Аля рассказала Нику о своих видениях и догадках. Будучи человеком рассудительным и недоверчивым, любящим здравый смысл… Натан вспомнил молчаливого Ника с выпученными глазами, который не повернул и головы все то время, что он был в лаборатории, - его передернуло. - … Ник Геллер ни за что не поверил бы в удовлетворительное состояние психики своей девушки, если бы в свое время не читал труды Роуз МакЛайан. По его рассказам, Роуз реагировала странно, когда он пытался заговорить с ней о ее прошлых теориях. Бледнела, отмахивалась и замолкала на целые сутки. Не это ли доказательство того, что тебе не стоит к ней ходить? Натан понял – Рамис думает, что несмотря ни на какие запреты он все равно собирается идти к миссис МакЛайан, как сделал это в случае с татуировкой. - Так вот, Аля вполне четко обрисовывала Нику сцены собственной предполагаемой смерти. Повергая его в ужас и замешательство, и несмотря на то, что он склонен был верить в правдивость научных трудов МакЛайан, он не мог поверить, что со Смолиной действительно что-то случится. Что уж там говорить о его состоянии, когда он узнал, что девушка мертва – при этом следствие показало, что она погибла именно так, как предвидела. Он долгое время носил в себе свой ужас, но когда я случайно забрел в фотографическую лабораторию, чтобы забрать результаты по нашим старым делам, Ник обмолвился мне, что ты не так давно был у них, с просьбой расшифровать некую затертую татуировку. Я ответил, что татуировка скорее всего была снята с тела Али Смолиной, и бедного мальчика прорвало. Он неожиданно разрыдался, сказал что прекрасно знает эту татуировку, так как сам держал девушку за руку, когда ей ее набивали. - Грязный мерзавец, - рыкнул сквозь зубы Натан, - он мог бы сказать об этом сразу. - Не нужно винить его, - покачал головой детектив. – Каково было бы тебе, если б любимый тобою человек выкалывал на своем теле имя другого мужчины? А от того, что случилось после, вообще поехала бы крыша у кого угодно. Скажи спасибо, что парню хватило сил придти в себя и оказать нам огромную помощь. Если бы не Ник, мы бы не приблизились к раскрытию преступления ни на шаг. - Было бы лучше, если бы в этом помогла нам сама Роуз, - тихо ответил Натан. - Сынок, мы, кажется, это уже обсудили… я знаю, как благоприятно ты относишься к Роуз, однако… - Ничерта вы не поняли, - воскликнул Натан, тряхнув головой. – Она наверняка догадалась о том, что ее теория снова претворяется в действительность! Я думаю, она уверила себя, что чем меньше будет в это вмешиваться, тем меньше будет вероятности гибели других людей. Болван Геллер наверняка болтал ей о своей девушке, которая видит сны о собственной смерти, и она просто не могла не понять, что снова происходит то, во что кроме нее никто никогда не верил! Вот почему она заперлась в кабинете, когда мы нашли тело Смолиной! Вот почему она придумала историю с мэром, чтобы не видеться со мной! Рамис выглядел потрясенным. От былого огня в глазах остались только слабые искорки, которые под напором Натана угасали с каждой секундой. Потом что-то изменилось в этом лице – покрытом мелкими морщинами и седой щетиной. Что-то… что заставило Натана ослабить хватку. Он медленно распрямился. - Я понимаю почему тебя так взволновало этот вопрос, сынок, - почти мягко произнес Рамис, не отпуская его взгляд. – Я понимаю… это ведь тебя бедняжка Смолина видела во снах каждую ночь. - Что? С чего вы взяли… - начал было Натан, и его тут же обожгло холодной судорогой в горле, когда Рамис поднял руку, призывая не заниматься ерундой. - Я могу почитать тебе, - он аккуратно вытянул из его напряженных пальцев все еще раскрытый на последней странице дневник, и, хмурясь, принялся пролистывать страницы, - могу почитать ее описание «мальчика, похожего на Сережу»… вот тут, - он ткнул пальцем в одну из страниц. – Вот тут она описывает этого человека. Послушай. «Рост невысокий, он немного ниже Сережи. У него тонкие черты лица, очень тонкие, даже какие-то лисьи… большие глаза, карие, похожи на Сережины, но все же светлее. Красивые брови, я бы сказала, плечи широкие… и над бровью длинный порез, как будто только что заживший - очень яркий. Только не помню, над какой – над левой, или же…» , - Рамис замолчал, многозначительно подняв глаза от тетради. Натан смотрел, не моргая, и чувствовал, как наливается пульсирующей болью шрам под челкой. Ему вдруг вспомнилось мертвое, покрытое синяками лицо Али Смолиной – в тот самый момент, когда луч его фонаря впервые выхватил его из темноты. Горячая тяжесть провалилась тоннами в желудок, когда в голове каракулями побежали мысли… эта девочка видела его во сне более года назад… она видела свою смерть… она заранее знала все, что должно было случиться, она, будто пронзительная царапина, пересекала жизни их всех – людей, вовлеченных в эту дикую, неправдоподобную историю… - Натан, я должен спросить тебя, - подал голос Рамис. Лицо его выражало какую-то мутную, страшную тень сочувствия, которую Натан прежде на нем никогда не видел. - У тебя были видения, как у этой девушки? Эта белая темнота? Натан молчал. Он будто бы потерял дар речи, челюсти сковало, а мозг отказывался подавать им сигнал о том, чтобы произносить слова. Он вспомнил странное предчувствие, одолевавшее его по дороге к озеру Ладингтон – в то самое первое утро, когда все и началось… - Нет, сэр. Никаких видений или снов. Такие явления мне в новинку. - Хорошо, - мягко отозвался Рамис, но в голосе его сквозило то, что Натан назвал бы именно «ничего хорошего». – Однако, сынок… я должен поговорить с тобой начистоту. Ведь ты же не станешь отрицать, что если теория Роуз правдива… то ты стал как раз одним из тех, кто затягивает петлю. Повисла тишина. Такая плотная, ощутимая – казалось, ее можно было резать на куски. Он лихорадочно соображал, что должен был ответить, но ответ не приходил, и сотни ненужных мыслей взвились пургой у него в голове. Дурацкое осознание, что сейчас его душу будут вытаскивать, выворачивать, рассматривать и копошиться в ней, как в омертвевшем внутреннем органе, мешало нормально дышать, и сердце резко пропустило удар, когда Рамис сказал: - Могу поклясться, сынок, твои глаза блестели как полированный обсидиан, когда ты на него смотрел там, в приемной. Я же не наблюдал, я только вскользь заметил… на этого крашеного мальчишку, который был только рад тобой воспользоваться… Вспышка гнева пронзила мозг, будто нож – пудинг. Что он тут пытается заставить чувствовать? Нечистоплотность? Стыд? Раскаяние? Горло обожгло тошнотой. До чего же мелочным, глухим и черствым надо быть, чтобы пытаться передать другому человеку свои самые отвратительные качества – передать такое! Ощущение мерзости от собственных чистых желаний, ощущение брезгливости от собственной… любви… Натан вскинул взгляд, который, должно быть, полоснул детектива алмазной гранью… по сердцу? Или, может, по самой душе? Рамис отшатнулся, и попытался фыркнуть, но получилось неправдоподобно – выражение ужаснувшейся дикости скользнуло в светлых глазах слишком ярко, чтобы списать его на игру света. Он захлопнул дневник. Тетрадь издала такой звук, будто была на самом деле не тетрадью, а тяжелым фолиантом девятнадцатого века. На миг даже создалась иллюзия пыли, поднявшейся облачком над хлопнувшими страницами. - Сэр, - слово с едкостью просочилось по губам и зависло в воздухе. – Сэр, - теперь он понимал, какое удовлетворение доставляло всем тем людям произносить это слово, пряча зависть за язвительным взглядом, - я думаю, нам стоит обсудить сейчас более важные вопросы, чем моя сексуальная ориентация. Или вас, все же, это волнует больше? - Не груби мне, мальчик, - ровном тоном отозвался Рамис, но Натан только оскалился. - Позвольте, - он увидел, как Рамис сжал в руке корешок дневника так, что побелели костяшки пальцев, - мне еще немного погрубить вам, детектив. Боюсь, ваше невмешательство в мою личную жизнь оставило на мне тяжелый отпечаток, как суровое детство. Позвольте, сэр. Ваш двоюродный брат покончил жизнь самоубийством, потому что вы внушили ему, будто он отвратительный кусок дерьма? Рамис сжал челюсти так сильно, что глаза едва не полезли из орбит. «Вот так-то, детектив, - с мрачным удовлетворением подумал Натан. – Будь я судьей, я дал бы вам два пожизненных срока за вашу приверженность к «правильности»…» - Ты прав, давай переключимся на расследование, - выдавил Рамис через несколько секунд, изо всех сил выгоняя на лицо напускное добродушие. Натан пожалел, что не позволил всему гневу отразиться в его голосе пару мгновений назад. Однако было уже поздно реабилитироваться. Рамис швырнул дневник на стол и посмотрел на Натана в упор. Наверное, - подумал Натан, - если бы он мог разделить на два человека, он бы избил до потери памяти ту свою часть, которая чуть не ответила на вопрос честно. И если бы я мог выглядеть так же глупо, как себя чувствую, меня бы взяли в психиатрическую клинику, не ставя диагнозов. - Что я еще важного пропустил в дневнике? - Она рассчитала, когда должны кончиться дожди по нескольким видениям, которые приходили к ней одно за другим, - ответил Рамис. – Сначала отъезд из Лондона. Потом самолет в Америку. Потом вечер на берегу реки в Нью-Йорке. Все остальное происходило уже после ее смерти… она писала: «теперь это только вопрос времени, когда этот кокон распадется надвое, как половинки гнилого плода». Она даже видела, как кто-то бьет ее ногами в темноте. Вот и ответ на твой вопрос о причине смерти. Не диатомеи, не пули… банально и быстро. А ты еще носился с ее телом, как со слитком золота… и все из-за каких-то непрозаичных намеков на любовь. Непрозаичные намеки… а разве они были? Блики на простынях, блики, отбрасываемые, казалось, ни светом ночника, а самим Владом, его золотой кожей… и тихий, низкий шепот… «Какой ты тугой и горячий… слышишь… вот так… держись, счастье… двигайся… двигайся, Натан…» Он вздрогнул от воспоминания, короче чем мгновение – оно ударило по барабанным перепонкам, словно кто-то выкрикнул его ему в ухо. Он называл по имени… он шептал имя… размах и сила толчков, раз за разом увеличивающаяся амплитуда движений… - Натан! Сынок! Натан осел на пол, чувствуя, как сознание вибрирует на кромке оптического нерва. Терять его или не терять, он никак не мог решить, но удерживать было чертовски неохота… - Очнись ты! – большая ладонь саданула его по щеке. Он сидел на полу и думал, как же двум людям надо любить друг друга, чтобы даже звезды сместились в небе ради того, чтобы они были вместе… - Тара Джерард была в Нью-Йорке в ту ночь, когда произошло убийство. Она ничего не могла знать о дневнике, в котором черным по белому написано, что Аля сбежала к ней за день до намеченного прилета. - Основания убийства? - Возможно, ревность. Другой я не вижу. - Ревность к кому? – Рамис был спокоен, но по его тону чувствовалось, что ход мыслей Натана был ему не в новинку. - Одно из двух. Вы понимаете. Не зная откуда, он чувствовал, что подошел к ответам ближе некуда. Не зная откуда, он знал, что Тара Джерард пошла бы на все, чтобы уничтожить любого, кто посмел приблизиться к Владу. И она, это грязная стерва-наркоманка, смотрела, как у девочки на губах пузырится кровь. Какое же, к черту, надо иметь исходящее желчью и выжженное слабостью сердце! Натан почти видел, как прохладные мягкие ладони сжимаются в кулаки, силясь собрать силу хотя бы на то чтобы подняться… Осколок стекла… осколок стекла в руках того идиота. Размашистый блеск стекла, полоснувший его больше по зрению, чем по коже над бровью. Что он хотел сделать? Выколоть глаз? Изуродовать? На секунду в глазах пронеслась вспышка воспоминания… грубый поворот в сторону, от которого едва не вышибло дух из легких – зато он увернулся от смертоносного, возможно, удара самодельным оружием в руках малолетнего психа. Ресницы на пару мгновений задержали поток крови, и их, этих мгновений, хватило. Грубый толчок собственных рук, пинок по локтю, и снова блеск стекла, улетающего куда-то в темноту, где секундой позже раздался дребезжащий звон. И в унисон ему притупляющий звук глухого удара головой об землю – выродок, кажется, закричал, только он этого не слышал. Треснувшая скорлупа сваренного всмятку яйца. - Натан? Он вскинулся. Глаза жгло от странного ощущения пересушенности. - Ты думаешь, что убийца – эта Тара? – спросил Рамис. Теперь он смотрел без укора и намеков прямо Натану в глаза, и во взгляде его плескалось смятение. Натан не успел ответить. В кармане у него зазвонил телефон, он выудил трубку окаменевшей рукой, и застыл, глядя на мигающий синий дисплей. Буквы на его фоне ясно складывались в имя «Vlad Topalov». Легкие забились, исходя шумным дыханием. Он на секунду забыл обо всем, и даже как будто почувствовал, как меркнут лампы. - Натан! Он обернулся в дверях, сжимая в руке вибрирующую трубку, и мечтая сжать так же собственное надрывающееся сердце. - С днем рождения, сынок. Россия, Москва, те же дни… Тару Джерард арестовали 15 июня в отеле «Парамаунт» в Нью-Йорке. После недолгих поисков она была найдена там, в номере люкс на верхнем этаже, на полу без сознания. Поставленный врачами диагноз – передозировка наркотиков, - не привел к летальному исходу, однако девушка была госпитализирована в тяжелом состоянии. Для прессы детективом Рамисом не было заявлено никаких фактов, кроме двух имен, которые, по его словам, очень помогли расследованию. В убийстве Али Смолиной Тара созналась до суда, еще под капельницей, после долгого разговора по телефону с Владом Топаловым – своим бывшим молодым человеком, известным российским певцом и участником нашумевшего шоу «Парадайз Отель – 2». Сам же Влад Топалов в этот момент лежал на спине, тяжело дыша, на своей кровати в городе Москве, и сжимал горячие влажные пальцы того, за кого он не задумываясь отдал бы последний удар своего сердца. Комната дышала жаром и негой смешавшихся запахов, в которых они оба молчали, не то ожидая чего-то, не то пытаясь поверить в собственную жизнь. Говорят, что с течением времени люди, повзрослевшие раньше обычного, начинают видеть беспокойные сны. Порой в них отражается всего лишь оболочка того, о чем они думали перед тем, как уснуть. А порой что-то, что их судьба прогнозирует импульсам мозга, дарует снам грубую материю тревоги, от которой они просыпаются в холодном поту, но позже так и не могут вспомнить, что именно их так напугало. Иногда наши сны – это проекция действительности, которую мы сами создали себе своими действиями. А иногда это только сны – пустые, многогранные, но все же не несущие в себе никакого смысла. Иногда случается, что такие сны действуют на наше сознание изнутри, кроша одни части восприятия жизни и выстраивая другие. Как рассуждения о пряничных человечках. Или как мифы о звездных гороскопах, которые предсказывают нашу судьбу… Влад Топалов был тем человеком, для которого сны не играли ровно никакой роли. Он мог жить по-другому и быть другим в спящем подсознании. Но там, глубоко внутри – как в мозге, так и в сердце, он не верил ни единому импульсу своих неповторимых сновидений. Потому что с этого дня он снова был самим собой. День, укрывающий город азотным запахом, плыл высоко в небе за окнами его московской квартиры. Слева трепетало глубокое дыхание, от звука которого хотелось заплакать, и никакой сон, даже самый прекрасный, не смог бы сравниться со сладостью ощущения, которое дарил ему этот звук. Он носил с собой эту любовь днями и ночами, и во сне, носил ее в глазах, в волосах, под кожей, в суставах… ему казалось, что он сам был одной огромной любовью, которую так и не понял до конца. И раньше ее призраки вытягивали из ночи бурые тени снов, с которыми он не мог смириться, просыпаясь по утрам в холодном поту… а теперь он знал, он точно знал… - Синоптики обещают нам, что грозы, в последние недели обрушившиеся на страну, прекратятся уже в ближайшие часы. По сообщению Гидрометцентра аномальному лету, объяснения которому ни от кого так и не удалось добиться, настал конец… Сергей завис над кроватью полулежа, сжимая пульт в руке. На лице его блуждала утомленная улыбка. - Залипаю, - объяснил он в ответ на недовольный взгляд Влада по поводу включенного телевизора. - Вот и спи. А ящик выключи, хватит с меня этих… - Да брось ты. – Но «ящик» он все же выключил. Влад выгнулся, поглядев за чуть приоткрытое окно. Небо стояло в белоснежной поволоке облаков, сквозь которую пробивались клочки дневного света. - А у тебя засос на шее, - хихикнул Лазарев и поспешно отвернулся, дабы не схлопотать ответный удар. Он так и пролежал, глядя на обнимающую его смуглую руку, несколько минут, не в силах проронить больше ни слова. Венка на лбу постепенно успокаивала свою дробь, и теперь он мечтал только об одном – об отупляющем сне… - Три ястреба воровали у фермера кур… Сквозь полудрему он почувствовал, как Влад позади него напрягся, и крепче прижал его к груди. Потом щеки коснулись мягкие кончики волос, и в ухо ударил теплый шепот: - Я загадаю тебе загадку… а ты лежи… Серёж… - Топалов глубоко дышал, сильнее прижимая к себе его спину. – Три миллиона ястребов воровали у меня моего любимого мальчика… Три миллиона… а я вот нашел их, в один прекрасный момент, и без ружья… сам… всех… - шею обожгло влагой, и загадка прервалась на полуслове. Сережка повернул голову и уткнулся носом в его щеку. Сквозь горячую мокроту слез и запах близкого тела он почувствовал, как Влад одними губами пробормотал «Всё будет хорошо». ЭПИЛОГ You dream my dream… but you’ll never wake up. You so afraid that the dream is over… Возвращаясь домой тем вечером, Натан вел машину вдоль озера Ладингтон, по западному побережью от округа Тулука. Там, над озером, а может, в его сознании, царила непроглядная темнота, в которой он видел белую фигуру. Но отчего-то фигура не выделялась во мраке – быть может от того, что этот мрак, окутавший сознание по поверхности, был таким же белым, как и ангел, которого он видел перед собой. Он вел машину навстречу ему, стиснув руль до хруста костяшек. Спустя короткую вечность ангел улыбнулся ему сквозь млечную тьму, и оказался вдруг совсем рядом, совсем-совсем близко… И отпуская руль, Натан почувствовал горячий укол в груди, и словно издалека сознания достиг гудок чужого клаксона… Спустя секунду он держал его руки в своих… *Постскриптум (от автора): в 2001 году в штате Виргиния действительно жила женщина, которая занималась наблюдениями за несколькими людьми, страдающими снами о собственной смерти. Она пыталась доказать существование некоей закономерности между этими снами, и даже выдвигала теорию о влиянии звезд на материализацию сознания людей, однако ее труды не были приняты всерьез, более того – ее официально признали психически неуравновешенной в 2002 году. Женщина скончалась в тот же год от рака крови, ее историю опубликовывали в нескольких газетах США, одна из которых попала ко мне в руки от бывшего маминого жениха. Статья о восемнадцатилетней девочке, которую нашли в запломбированном наглухо грузовом контейнере на реке Джеймс (в том же году), так же была опубликована в этой газете. Кстати, о ястребах. Решаю загадку Влада, Сережа сделал один неправильный вывод: убитый фермером ястреб упал с крыши курятника. А ведь он мог и не упасть. Если бы маленький и взрослый Лазарев мыслили логически, то ответ получился бы таким. Три ястреба – если убитый не упал с крыши, а двое других не улетели. Два ястреба – если убитый не упал, а один из живых улетел, или убитый упал, но оба живых остались на крыше. Один ястреб – если убитый не упал, но оба живых улетели, или же убитый упал, и один из живых улетел. В этой загадке, как часто в жизни, исход зависит от действий тех, кто остается жив после смерти другого. напишите Piper beta-reader LuisKeln <<< назад <<< © smLash 2008/04/21 original design by (n/a)