Вас не шокирует одиночное выпивание горячительных напитков пятничным вечером? Даже если шокирует, это не страшно, Гусенок скоро постучит в дверь, тоже старая привычка, наш кодовый сигнал, сохранившийся с той поры, когда у меня не было мелодичного дверного звонка лет десять назад.
Как ни странно, я все время забываю, что он уже взрослый, волнуюсь перед каждым его приходом. Все кажется, что что-то дурное может с ним случиться, и этого я боюсь. Пекусь, как о собственном ребенке, что делать: привычки, привычки. Он знает о моих опасениях, пользуется моей опекой и иногда выдает трогательные перлы о сыновней любви. Он шутит, конечно: выгляжу я больше как его ровесница, чем потенциальная мамаша. Но мне льстит такое косвенное признание моего авторитета.

В этот раз он стучит вяловато, что я и сообщаю ему после крепких объятий и троекратных поцелуев. По стуку в мою дверь я могу безошибочно определить его настрой. Обычно он стучит настойчиво, отрывисто и кратко, как человек, уверенный в том, что его ждут. Сегодняшний стук мне не понравился: слишком сомневающийся и застенчивый. Значит, сплин. Из-за спины вынимает три коробочки с орхидеями, единственные цветы, которые я готова принять с радостью. Третий раз в жизни он принес мне подарок, совсем расстроился, значит.
Я вешаю в прихожей его куртку, достаю из шкафа его любимые тапки с помпонами, "совсем девчачьи тапки", говорю, но он никогда не обижается на мои колкости. Не могу сказать, что на нем нет лица от горя. Видимо, на пороге третьего десятка Гуся научился-таки маскировать свои треволнения под усталость. Я шучу, что этому его обучили в театральной школе, не иначе. Он же каждый раз клянется, что это его личная заслуга, и что вообще он самый лучший. Я согласна. Он милый, трогательный и нежный ребенок, не такой как современные детишки, курящие травку на переменках и глотающие антидепрессанты с алкоголем. В нем есть такая честность и открытость, которой я давно не замечаю в людях, которой мне начинает так не хватать, если его нет рядом.
- Ты пьешь со мной? – в общем-то я всегда знаю, что до прихода ко мне Сережка отведает маменькиных кулинарных изысков, поэтому предлагать ему что-то, кроме десерта или чего-то особенного, считаю бесполезным. – Мама вчера заходила. Я надеюсь, ты ей не расскажешь, что я тебя спаиваю, трепушечка моя...
Он надувает губки, знает, что проговорился несколько раз о вещах, бывших нашими тайнами, а слово "трепушка" считает хоть и справедливым, но почти оскорбительным. Да я и сама не знаю, зачем я каждый раз ему напоминаю об этом. Он так улыбается, когда видит меня, что мне хочется его поддеть. Видно, я недалеко ушла от Гуси в работе над собой.
-Мэг, у меня проблемы, - сказал и стал чернее тучи. Вот теперь и манерность вся пропала.
Что ж, не в первый раз так начинается наш разговор. Я чувствовала, что что-то случилось, как всегда. Обычно он, хотя бы из приличия, начинает рассказывать о поездке, о подарках, о концерте, о девчонках.
- Гуся, я же знаю, что ты с хорошего не начнешь. Выпей хотя бы. И рассказывай по порядку. Можешь кстати спросить, как мои успехи, и все-таки признать, что ты рад меня видеть. Потому что я – очень!
Что-то в моих словах трогает его до глубины души, он бросается ко мне, как щенок, завидев хозяина, садится на пол перед моим креслом, кладет голову на мои колени. Я и сама растрогана, и боюсь обидеть или спугнуть его: так и сидим неподвижно, я перебираю его волосы, пахнущие свежестью и хвоей. Смотрю впереди себя и не решаюсь прервать молчание первой. Ему сейчас больно, а я знаю, как бывает, когда тебе больно. И не важно, что было причиной его теперешних страданий: ссора с родителями, проблемы с голосом, недовольство собой. Его плечики начинают сотрясаться от подступающих рыданий и, честно признаюсь, я не хочу видеть, как он плачет. Поворачиваю его лицо к себе, глажу по щеке, сюсюкаю, как с маленьким:
- Сергулечка, ну что могло случиться с этой хорошенькой головушкой, что за слезки, сладкий мой. Ротик такой красивый, глазки, плакать им не идет. Что случилось, хороший мой, кто тебя обидел? Скажи мне, скажи скорее. Ты же знаешь, я пойму, помогу тебе, что бы ни случилось. Ну, мальчоночка мой. Не плачь, мой ненаглядный, ты же знаешь, как я тебя люблю, и что дороже тебя у меня нет никого. Ты же моя кровинушка, мое солнце, моя радость, мое счастье, миленький мой. Знаешь, как я скучала, ждала тебя, все боялась за тебя, как ты там...
Так я забалтываю его, заговариваю его слезы. Смотрю в его карие глазки: он и в детстве был чудо как хорош, а теперь совсем расцвел, черты лица приобрели мужественность и выразительность, а фигура стала крепкой и излучает уверенность и силу, но плакать вот так, у меня на коленях, он до сих пор не стесняется. Видно, прорывается напряжение, давящие на него заботы недетской жизни, которая началась у него много раньше, чем у меня моя. Он уже привык скрывать их ото всех.
«Котенок, попей водички. Ну, хочешь еще посидим, хочешь я тебе сладенького принесу. Что тебе сделать, как успокоить, что же случилось-то?»
Он успокаивается, понимает, что перегибать палку тоже не стоит, хотя мне его искренне жаль, и я готова хоть три часа сидеть с ним вот так. От него исходит тепло и покой, только внутри ни того, ни другого нет, - странный парадокс моего малыша. Наконец, садится напротив меня, залпом выпивает: свой стакан, а потом и мой, - готовится рассказать.
- Гуся, так не пойдет, ты пьешь и плачешь, выбери что-то одно. Лучше выпей, это я тебе говорю, как девушка, которая с утра после вечернего плача от опухлостей свое лицо не может избавить. Не повторяй моих ошибок, понял?
- Тоже мне, девушка... – бурчит он, ухмыляясь. Я отвечаю ему, что он только что был сам, как девушка, так что пусть лучше не доводит меня до греха. Впрочем, я опять шучу, мне главное вывести его из пике депрессии.
Я еще раз напоминаю, что пусть лучше пьет, чем плачет, со мной все равно не напьешься: алкоголя не хватит, а тихонечко уговорить бутылочку на двоих нам обоим не повредит. В ответ он отводит глаза, хлюпает носом и сжимает руками голову.
- Серголюськин, хочешь музыку послушать, ходячее несчастье? – Так пытаюсь искусственно поднять градус настроения. – Только не твою, извини, я ваш диск затерла до дыр, пришлось выкинуть... – Похлопываю его по плечу и включаю радио, не громко, но слышно, чтобы тишина не висела между нами.
- Мэг, я сейчас еще хлопну, можно? И тебе все расскажу. Я понимаю, что я, может, вообще не вовремя со своими трудностями, у тебя своя жизнь и вообще. Просто ты сейчас одна можешь меня понять, а больше мне пойти не к кому.
- Ты как всегда категоричен, я сомневаюсь, что, все время находясь среди людей, живых, заметь, ты не находишь себе близкого человека. Знаешь, солнце, у меня богатая фантазия, но я не могу представить, что же случилось. Последний раз ты так плакал, когда у вас в труппе мальчик погиб, прости за напоминание. Я все пытаюсь понять, что сопоставимо по горестности со смертью.
- Лечишь ты меня, лечишь.... только не обижайся.... а я все об одном: любовь – вот мой крест.
Теперь совсем всерьез: голову вжал в плечи, нахохлился весь, ни дать, ни взять, воробышек на морозе. Я напоминаю, что мы еще восемь лет назад договорились, что влюбчивость – его крест, а не любовь. Любовь не может быть крестом, она является счастьем для одних, а ее отсутствие - несчастьем для других. Влюбчивость же часто приносит страдания. Но я не прерываю его реплик, пусть выговорится, вынести вердикт успеется.
- За мной сегодня Владик заедет, вот он, моя проблема. Это почти все.
Я задумалась над сказанным. Вам кажется, что сказано мало? Для меня вполне достаточно сочетания слов "Владик" и "проблема", чтобы оценить размеры ущерба, причиненного моему гусенку. По дороге на кухню стараюсь не чертыхаться громко и не злиться тоже. Больше того, пытаюсь подготовить себя к неизбежной встрече с Владиком.

Его я не понимала никогда, очень уж разные люди. И с ним разница в возрасте давала о себе знать по полной программе. Все-таки четыре года разницы с Сережкой не разделяли нас такой стеной, как шесть лет - с Владиком. Очень странный человек. Они с Сережкой не имели никаких родственных связей, Гуся был мне более "родным", чем Владик ему. Но все детство они провели вместе, а их детская дружба имела недетские последствия.
Я опекала Сережку, Сережка опекал Владика, Владик творил, что хотел... Привычка быть среди нас младшим и самым защищенным делала с ним невероятные вещи. И все-таки я относилась к нему с симпатией: в нем тоже оставался островок той неиспорченности, которая делала сердце Сережки большим и любящим весь мир. Правда, Владик, в отличие от Гуси, был большой злюкой в детстве, и только после его четырнадцатилетия я внезапно поняла, что он не такой плохой, каким хочет казаться. Я посмотрела на него другими глазами, скорее со снисхождением, чем с неприязнью, но внутренне пообещала себе, что постараюсь беречь от него Сережку. Владик мог быть очень жестоким, тогда Сережка плакал, как сейчас, или обрывал телефон, чтобы услышать от меня, что он самый лучший и ни в чем не виноват.
Влад был и остается сыном богатого родителя, что дало ему ряд преимуществ и отобрало частичку души. Винить мальчика в том, что он вырос в роскоши и привык потакать своим слабостям, все равно, что винить меня в том, что я родилась девочкой. Но этот мальчик тоже рос, взрослел и возмужал на моих глазах. И если Сережке я прощала все, списывая на невинность и наивность души, то расчетливый Владик вызывал во мне антипатию дурными поступками, не являвшимися случайностью или последствием глупости. Он причинял людям боль и, не задумываясь, рушил мирки других. Одним единственным словом. Этот его талант был бесспорен.
Но в нашей долгой совместной истории были и такие моменты, когда Владик проявлял чудеса гуманности, а Сережка становился прожженным циником. Наверное, я была необъективна к ним обоим, всегда отдавая предпочтение Сережке. Возможно, я не хотела терять в нем ребенка, выросшего на моих глазах, а рядом с Владиком как-то странно бросалось в глаза их ежедневное взросление. Все, что я могла сделать для собственного упокоения, это вот такие вечера с Сережкой, без Владика, когда Гуся был Гусей, а не влюбленным по уши молодым мужчиной, сводящим самого себя с ума .
Как они перешли границу между дружбой и любовью, я не могу сказать, все случилось внезапно и, как ни странно, я была совсем не в курсе их взаимоотношений. А когда мне была поведана вся история, делать что-либо было уже поздно.
Я не знала, честно говоря, как относиться к такому повороту событий: Сережка давно был частью моей жизни, а Владик - его бессменным дополнением. Единственное, что пугало меня, была известная владькина жестокость. Именно поэтому произнесенные слова «Владик» и «проблема» уже давно ассоциировались в моей голове друг с другом.
Итак, я вернулась с кухни. Сережка курил у окна, разглядывая проезжавшие автомобили и серое небо Москвы. Я поудобнее устроилась на диване, подложив под спину мягкую подушку, сделала большой глоток успокаивавшего меня алкоголя, тоже закурила, по привычке выпустила дым в сторону вентилятора, выключенного из розетки, а потому бесполезного. Настала моя очередь убаюкивать себя тем, что очередное гусино горе, может быть и не горе. Пусть подумает, тяжело признавать, что ошибся в человеке, тем более, когда так упорно и долго отрицал саму возможность ошибки. В эти минуты молчания я думала, как не сердиться на Владьку и как с ним быть, когда он приедет за Сережкой.

Он отвернулся от окна и встал напротив меня, прислонившись поясницей к подоконнику. Просто смотрел вперед, даже не на меня, а куда-то сквозь стену, и курил.
- У Владика есть девушка... – почти шепотом сказал он и закашлялся. Я поперхнулась и тоже закашлялась. Со стороны могло создаться впечатление, что он удачно пошутил, а я не ожидала.
-Ты повтори лучше, что сказал. Повтори, повтори, вдруг я ослышалась.
В ответ он так посмотрел на меня, с такой тоской побитой дворняги, что я пожалела о сказанном и сама себе в сердце вбила осиновый кол вины перед ним. В его глазах стояли слезы бессилия и боли. И я уже не знала чем помочь.
- Расскажи, что случилось все-таки. Давай вдвоем возьмем себя в руки и все разложим по полочкам. Постарайся отключиться и расскажи как сторонний наблюдатель. Иди ко мне поближе. – Я сбросила с дивана каталоги и стопку газет, освобождая место для влюбленного страдальца. Он сел, зажав вытянутые руки между колен, сгорбившись. Я гладила его по голове, горевшей от вскипавшей ревности.
Он рассказывал коротко, иногда прерываясь, тупо уставившись в стеклянную столешницу: "Я ведь тебе не говорил, как у нас все начиналось. Так вот просто однажды мы сделали это, и нам было хорошо вместе. И мы пообещали друг другу не изменять никогда. Не в смысле секса, а в любви..."
После этой фразы я была сильно озадачена. Мой романтичный мальчик было не промах в терминологии. Кхм. Измена не в сексе, а в любви. Лучше даже не думать, что там творят эти двое... Он же не заметил моего замешательства, продолжил:
"У нас, конечно, были девчонки, у меня еще парочка парней, но все не больше чем на две ночи и совсем не так часто, как ты думаешь".
Как я думаю. Интересно, когда я последний раз думала, что Гуся - закоренелый развратник? Что-то не припомню. Но вопрос вырывается сам:
- Значит, не больше двух ночей это не по любви? – Рука замирает на его волосах. Жду ответа.
- Конечно! – смотрит он на меня так ясно и с недоумением, будто я вздумала бредить. Значит, и правда так считает. Значит, секс без любви - не просто жизненное понятие, а строго ограниченное временем, двумя ночами. – У него тоже были девчонки, ты же знаешь этих безумных. Вот мне сейчас стоит высунуться из окна и крикнуть "Л*****в здесь...", они же дверь вынесут. С ним то же самое. Его еще в универе пасут. А девчонки ведь и хорошенькие попадаются, знаешь, как трудно удержаться?
Я действительно знала, что хорошенькие девочки – это беда, у меня тоже были нестандартные ходы в отношениях, ему, правда, не рекомендовалось об этом знать. Отрываясь от темы, должна признать, что меня до умиления поражало мнение Гуси обо мне. В его глазах я, кажется, была ангелом во плоти, самым чистым существом на свете, мое слово для него имело самое большое значение из всех других, мои поступки всегда были правильными, даже если были неправильными, он оправдывал меня всегда и во всем, что бы я ему не рассказывала и на что бы не жаловалась, я всегда была права и кристально чиста, даже когда делала всякую дрянь. Боюсь, что если бы не знала его с пеленок, подумала, что он влюблен в меня. Хотя, наверное, так и было, как в старшую сестричку. В его понимании. И мне это льстило, поэтому я не хотела развенчивать свой позитивный образ святой, выстроенный этим маниакальным воображением взрослого ребенка.
Вместо ответа я кивнула, и он продолжил: "Я всегда соблюдал правило "двух ночей", никогда, ты мне веришь, никогда не нарушал! Я верил ему. Ух..." – он обнял свои колени и так просидел несколько минут. Я, кажется, уже догадывалась обо всем, но прикусила язык. Главным было дать ему выговориться.
Тряхнул челочкой, повернулся ко мне, сверля глазами: "Вчера я все видел, он почти живет с этой девкой..."
- Почти? Это что-то новое. Что значит "почти живет"? – Мне стало как-то страшно за эти дебри чувственности, в которые мои мальчики себя сами бросили. Зарылись в сентиментальности и эмоциональной перегрузке. – По порядку, Сережк, по порядку. Ты увидел их вместе, взревновал, решил, что он ее любит, а тебя больше нет, так?
- Да, - нехотя сказал он. Опять театральность момента был предательски испорчена. По моим словам, казалось, что ничего страшного не случилось. Сплошная рутина, ну, предательство, ну, измена. Ну и что? Все так буднично и предсказуемо. - Я теперь представил, что же мне делать? Я ведь люблю его. Ты знаешь меня, Мэг, я человек слова. Я шалопай и часто глупости морожу, никак не повзрослею, но я честный и доверял ему. Как же он мог так со мной поступить? Скажи мне.
Язык не повернулся сказать, что я ожидала такого поворота от Владьки. Да, впрочем, я от него ожидала всего, что только можно ожидать. Мог хотя бы не выпячивать свои связи, раз их "две ночи" им так важны.
Гусёныш, а может, тебе показалось. Девчонка, что такого! Главное, что вы вместе и вам хорошо, ведь так? – До чего бывают в юности важны всякие мелочи. В девятнадцать я застала своего парня с другой, мне так казалось. Ничего страшного: они всего лишь говорили в компании друзей, и он обнял ее за талию. Моя истерика длилась сутки, я больше не могла его видеть. С тех пор предпочитаю вообще не ревновать, от греха подальше. Представляю, что сейчас чувствует Гуся.
- Нет, я точно знаю, все серьезно. Он ей цветы подарил, и целовал в губы прямо у гостиницы, поймал ей такси и с ней же уехал.
- Цветы, губы, что в этом всем такого? Малыш, что вы там себе напридумывали, опять условные знаки? – Я начинала злиться на них обоих за эту вечную конспирацию и шифрование посланий друг другу: "Занавески узелком, значит к нему нельзя". Проклятье.
- Да, цветы мы дарим только друг другу, даже мамам не дарим на 8 марта. У нас такой уговор. По крайней мере, из рук в руки никогда не передаем. И в губы не целуемся с другими, и все остальное.
- Сереж, ты мне напоминаешь шпиона на вражеской территории. Может, он забыл? Перепутал что-нибудь.
- Да пойми же, он сам все это придумал, он сам мне запрещал, он не мог забыть. Он сказал, что не хочет, чтобы меня целовали другие, и чтобы я кому-то, кроме него, цветы дарил. Мне сначала показалось это странным, но я доверился ему, пообещал и никогда не нарушал договор.
Как это похоже на Владика: придумать правило, которое сам не соблюдает, и еще взять с Сережки расписку кровью. Знает, как им манипулировать, хитрец.
- Поэтому я тебе цветы принес. – Подвинулся ко мне и посмотрел глаза в глаза, аж в дрожь бросило от мелькнувшей в них ярости.
- Сергуся, спасибо, а я-то, дура старая, думала, ты мне приятное сделать хотел, - рассмеялась и взъерошила его волосы в знак понимания.
- Ты думаешь, шучу? – будто прочитав эти мысли, он поймал мою руку и заставил обнять себя, притянул меня к себе и весь стал, как тиски, - не вырваться. – А вот это тоже шутки?

Его губы медленно приближались к моим, и худшего момента паники в моей жизни не было. Почему мне стало так страшно: из-за изменившегося голоса, из-за взгляда с поволокой, цепких объятий, - не могу сказать точно. Мне показалось, что внутри меня сломалось что-то, как будто Владик вселился в моего Сергусю, завладел его мыслями и телом. Будто я доверилась ему, а он предал доверие. Как он может теперь меня, своего друга, принимать за …
В моих глазах читался страх, я знала это. Но он не понял, видно, чего именно я испугалась. Не его силы и насилия надо мной я боялась, а осознания того, что Гуси больше нет.
Остался только Л*****в Сергей двадцати лет от роду, красавчик, талант, мечта девиц, молодой мужчина, уверенный в себе, знающий себе цену и не раз ее называвший.
Вырваться из его рук не составило бы труда, у меня тоже был разряд по гимнастике, художественной, правда. Но меня сначала испугала, а через секунду так завела его агрессия, больше я не видела в нем мальчика-сына. Такая разительная перемена! Я спросила у него, зачем он держит меня сейчас так двусмысленно.
Он сказал: "Я принес тебе цветы, буду целовать тебя в губы, изменю Владику с тобой, потому что хочу ему сделать больно. И если он порвет со мной, не буду переживать, у меня будешь ты. Никто меня не понимает так, как ты. Я твой должник и люблю тебя..."
Он впился в мои губы, будто они были единственным источником влаги в бескрайней раскаленной пустыне, в этот миг, признаю, я забыла о нем самом и обо всем на свете, я захотела его так, как не хотела никого и никогда, и вряд ли когда-то захочу. Захотела слиться с ним в единое целое, стать одной вселенной, стать его матерью, дочерью и женой. Стать всем для него. Я сама оборвала себя на середине мысли. Вслух я сказала только одно: «убирайся вон».

Сегодня я стараюсь не думать о том дне, когда мы перестали общаться. Я так мучилась от угрызений совести: ведь в тот момент я была готова изменить мужу, которого все-таки люблю. Готова была сделать больно Владику, которого внезапно стала понимать гораздо больше. В конце концов, я предала доверие сережкиной матери, которая просила заботиться о нем и не оставлять его.
Прошло не так много времени: всего два месяца. Послезавтра возвращается мой муж, а я не готова, не хочу его видеть. Засыпая и просыпаясь, я вижу только лицо Сережки, его взгляд с поволокой, его руки на мне. Кажется, еще чуть-чуть и я почувствую его горячее дыхание на щеке и жар, исходивший от его тела. Но я сама приказала ему убираться из своей жизни. Теперь мучаюсь, не проще ли было заняться любовью всего один раз, попробовать его, и оставить все по-прежнему. Тяжело бороться с желанием, но еще тяжелее осознавать, что все кончилось, дружба, наше родство душ.
Неделю назад заходил Владик, долго мялся в прихожей, чуть не расплакался, сказал, что Сережке плохо, что он осунулся, только и говорит, что обо мне, просит простить его, Гусю. Что сам Владик знает, что мы крепко поссорились, но не знает из-за чего, что он бросил всех своих подружек и любит только Сережку, что ему тяжело видеть его таким…
Я не знала, что ему ответить, сказала: «Передай ему, что я помню о нем, но Гуся умер на моих глазах, что я не тот ангел, которого он себе выдумал, что я не могу смотреть ему в глаза и что, когда я решусь простить его, то на моей двери вывешу венок из нарциссов. Тогда пусть приходит».

Владик ушел, хлюпая носом. Какие они хрупкие, мои мальчишки. И такие сильные: вот и я оказалась втянутой в их маниакальную игру с условностями, тайными знаками и клятвами.
Мне практически нечего добавить к этой истории. Может быть, только то, что я не могу обернуться к журнальному столику за моей спиной. На столике лежат три его фотографии и… венок из нарциссов. Я купила его сегодня утром.