Роль не из сценария

Роль не из сценария

А может, этот кошмар уже дотла, до корня сгорел в душе? Сальвадор Эсприц.
-Нет, Сергей, если честно, всегда был идеальным образцом брата. Мы никогда почти что не ругались, даже дрались всего два раза в неделю где-то, и, что самое главное, он никогда не стучал на меня моим родителям. Знаете, так бывает иногда между братьями, а тем более - двоюродными. Даже было пару случаев, когда он меня прикрывал. А ещё он меня защищал от тех, кто был старше и не хотел принимать меня в компанию, потому что я тогда маленький был и глупый. Вот поэтому я всегда предпочитал с ним дружить и играть, чем с другими, - весело и бодро вру очередной репортёрше, разинувшей рот и глядящей совсем даже не на меня, который в кои-то веки выдал полную фразу, да и то не по сценарию, а на Лазарева. Репортёрша - миленькая девушка с химической завивкой на голове, которая её, к сожалению, портит. Впрочем, химия никого не красит. Мне совсем не обидно, что она не слушает меня, ведь эта фраза предназначалась вовсе не ей, а тому, кто сидит рядом со мной и на кого так внимательно смотрит девушка. Между прочим, безобидная и плохо построенная фраза сыграла свою роль - челюсть у него отвисла до рекордного расстояния, а на лице случайно случился перемордит. Один: ноль в мою пользу, как видно. Братишка не ожидал от меня такого ответа. Впрочем, он вообще не ожидал от меня ответа, ведь на интервью почти всегда отвечает он, а тем более на такой вопрос. Хотя, честно признаться, я почти не соврал. Почти. Он был идеальным образцом старшего брата в моём понимании. И он действительно защищал меня от нападок старших. Чтобы потом вдоволь поиздеваться надо мной самому. Впрочем, почему я говорю об этом в прошедшем времени? Это тянется до сих пор. Просто сейчас я стал… ну, менее ранимым, что ли? Да нет. Я всё так же глубоко переживаю все его нападки. Сейчас я всего лишь научился скрывать это от него. Собственно говоря, ему это и не интересно. Вот и сейчас поморгал длинными ресницами, пришёл в себя - кстати, быстрее, чем я ожидал - и вступил в игру.
-Владик, ты мне вообще-то этого никогда не говорил, - и короткий смешок сквозь зубы, на который по роли мне нужно смущённо улыбнуться, опустив очи долу. Но сегодня я не хочу играть свою роль. Я улыбаюсь ещё более открыто, благо состояние зубов позволяет и отвечаю - уже ему, а не репортёрше:
-Ну, я стараюсь показывать это своим поведением, Серёжа. Настя, как вы думаете, если бы Сергей был вашим двоюродным братом, неужели вы не были бы рады?
Она потерянно смотрит на меня, хлопает глазами, но сказать ничего не может. Потом, видимо, опоминается, и удивлённо произносит:
-Да, конечно… Сергей, ну а как вы относитесь к Владу? То есть, - поправляется, смущается, - вас он устраивает как брат, как партнёр по группе?
-Как партнёр по группе Владик прекрасно вписывается в мои понятия. Он собран, готов работать сколько нужно и умеет целиком отдаваться работе. Более того, прекрасно знает, что от него требуется, - ласковый укол, - а что нет.
Один: один. Чёрт, царапина, лёгкая, неглубокая, а саднит, как будто сквозная. Но он не смотрит на меня, не хочется останавливаться, он любит эту игру. Он любит свою в ней роль, чёрт возьми. Я уже сам жалею, что затеял всё это. Продолжает:
-Но как брат… Владик, не обижайся, солнышко, пожалуйста, на то, что я сейчас скажу, но я бы предпочёл, чтобы тебя не было. Ну, я вообще никак отрицательно к тебе не отношусь, просто ты такой наивный, такой неподготовленный к этой жизни, и так порой мешаешь своими детскими идеями, что хочется как-нибудь без тебя, - Два: один. Ещё одна царапина, уже глубже, с силой надавливая, оставляя края рваными. Такие долго не заживают. Кажется, течёт кровь? Кажется, наверное. - Ты же не обиделся, правда, ведь? - какая забота в его голосе. Даже выражение глаз удалось подстроить. Я почти поверил. Интересно, что сейчас выражают мои? Как всегда, ничего, наверное. Да, забыл. Три: один. Я разбит наголову.
-Да нет, что ты, на такую ерунду не обижаются, Серёж, - я даже улыбнулся. Я смотрю на Настю, строчащую что-то в своём блокноте со скоростью пулемёта, на него, обеспокоенного как будто всерьёз, на это дурацкое кафе с безвкусной вазочкой на столе. И мне становится весело. И я смеюсь, весело, задорно, раскатисто и без причины. Как психически неуравновешенный. А я и есть. Отсмеявшись, поворачиваюсь к Насте и чувствую, что интервью затянулось. Что если я сейчас не выйду на улицу, то расплачусь прямо при нём, как девчонка. Солоноватый привкус во рту, как будто только что пил томатный сок. Быстро улыбаюсь ей, как будто мне неловко.
-Серёж, я вспомнил, нас ждёт мой папа на ужин. Мы уже начинаем опаздывать, а ты же знаешь, как я не люблю это дело. Извините, Настенька, - отворачиваюсь, беззвучно капают невидимые, внутренние слёзы, хватаю пальто и шарф и почти что сбегаю из кафе. Там, снаружи, дождь идёт. Сильный, почти ливень. Что ж, это и к лучшему, ведь я всё-таки плачу. Прислоняюсь к стене, походя, замечаю, что она плохо оштукатурена, а краска, отсыревшая от вечных дождей и снегов, отваливается кусками. Замечаю и сразу же забываю об этом. Через две минуты дверь распахивается, и он появляется, весь такой шикарный и жутко злой. Ну да, прекрасно, я добился того, чего хотел - очередной ссоры. Господи, Серёжка, почему тебе всегда нужна такая доля ехидства, такой процент иронии и злобы? Почему тебе легче ненавидеть меня, чем сказать мне, что с тобой, почему ты иногда приходишь домой в плохом настроении, что гложет тебя временами, и что ты тоже умеешь обижаться? Почему с самого моего детства ты делаешь мне гадости, подставляешь меня, издеваешься надо мной? Я не хотел бы этого. Я хочу сейчас извиниться, но это не по роли. По роли я должен надуться и ехать домой таким. Но мне надоела эта игра по сценарию. Я имею право читать между строк и играть тот, другой спектакль.
-Зачем ты это сказал? Хотел дотянуться до совести, которой у меня нет? - он смеётся, пытаясь угадать правду. Я улыбаюсь грустно и немного обречённо.
-О чём ты, Серёжа?
-Не делай вид, что не понимаешь. О том, как ты ко мне относился. Зачем врать на такой глупый вопрос? - он уже повышает голос. Я не люблю разговоры на повышенных тонах. Они напрягают и заставляют нервничать. А нервные клетки восстанавливаются долго, тем более у нас с ним. Я не врал, пусть уже он меня простит.
-Серёж, я не врал. Это правда.
-Эй, Топалов, опомнись! Я Сергей Лазарев, я всегда делал тебе пакости и ты меня ненавидишь всю свою жизнь! Что ты несёшь?!? - он переходит на крик. Разумеется, ведь вещи, которые мы не понимаем, всегда раздражают нас. Но он злится зря. Я не хотел его злить, поэтому мне остаётся лишь улыбнуться снова.
-Я? Нет, Серёж. Я никогда не мог ненавидеть тебя. Это ты меня ненавидишь до сих пор, к сожалению. А я нет. Просто потому, что не могу. Ты это хотел услышать? - он даже перестаёт размахивать руками и поражённо смотрит на меня. Я понимаю, что это мой шанс сказать всё сразу. Всё одновременно. И именно потому, что я понимаю, именно потому, что я хочу сказать так много, именно потому, что я … да что там, люблю его - я не могу сказать ни слова. И я разворачиваюсь и иду к машине. Слёзы вперемешку с дождём текут у меня по щекам, и так больно внутри. Просто… мне так страшно. Я никогда не смогу сказать ему всей правды. Я не боюсь того, что меня не поймут. Он ведь и так ненавидит меня. Я боюсь того, что он расскажет родителям, как всегда. А они будут меня жалеть. Я не переношу позора жалости. Сажусь за руль, вставляю ключ в зажигание, завожу машину. Радио включается автоматически, там поют про любовь и красную кровь. Как глупо. Жизнь одна у каждого из нас. Нет смысла пытаться закончить её. А уж ещё глупее делать это от отсутствия взаимности. Я могу так жить. И это вовсе не значит, что я сильный. Просто я привык. Он садится рядом, хлопает дверца. Поехали. Спокойное, размеренное урчание мотора, шум приёмника, его дыхание. Так до боли… по написанным строкам. Только он молчит не так, как обычно.
Мы так редко разговариваем, что я уже научился различать молчание. Оно бывает разных видов. Между нами чаще всего молчание равнодушное, неэмоциональное. Это когда мы едем в машине, репетируем, сидим за ужином, смотрим телевизор, учим текст, поём. Да-да, даже в песнях ощущается это молчание. Оно написано там между строчек, оно звучит из каждого звука моего голоса, из каждого удара ритма. Я боюсь, однажды оно настолько разъест его изнутри, что это станет заметно. Когда у него проблемы с девушками или просто плохое настроение, а я-таки пытаюсь себе одному известными способами утешить его, то молчание приобретает более тёплые оттенки, я чувствую, как его ледяная оболочка тает, как ненависть на некоторое время угасает, а появляется лишь только спокойствие, умиротворение и даже некоторая доля благодарности. Это молчание, к несчастью, бывает так редко, что каждое воспоминание о таком, только нашем, вечере, жемчужиной падает в мою сокровищницу памяти. Ещё бывает молчание, когда один пытается сдержать ярость, а другой - слёзы. И оба не могут подобрать слов, чтобы выразить странные эмоции, захлёстывающие с головой. Такие воспоминания тоже глубоко спрятаны, потому что тогда мы кажемся одним целым, чем-то единым, схожим и близким. Но только кажемся. Потому что он никогда не сможет стать мне близким - он слишком сильно ненавидит меня для этого. Это его роль. А моя роль - вслушиваться в звуки его голоса и представлять другие слова, следить за его глазами и воображать, что они могут быть тёплыми и наполненными любовью, впитывать в себя его запах, пить его дыхание, чтобы каждый его выдох - становился моим вдохом, и тихо угасать с каждым днём. Это несправедливо. "Вас так много, меня так мало, и всё же вы боитесь меня".
А сейчас он молчит как-то по-другому. Как будто бы хочет что-то сказать или спросить, но не может. Или боится. Хотя эта мысль была глупой, ему нечего бояться, кроме своей ненависти, потому что враг изнутри - гораздо хуже, чем снаружи. Я не враг ему. Просто он не хочет этого понять. Но если ему удобно меня ненавидеть - пускай. Порой мне кажется, что теперь так будет всегда. И я стараюсь представить себе нашу квартиру, только пропитанную не холодом, а теплом. И нежностью. И общим дыханием, а не моим и его. Но я молчу. Я даже не пробую писать стихи - ведь исход ясен - он найдёт их, и у него будет ещё один повод меня высмеять. Вдруг неторопливый поток моих мыслей прерывает громкий крик справа:
-Влад! Мать твою, ты о чём думаешь?!? ДОРОГА, Влад!!! - и верно, в метре передо мной дорожный знак, который я сейчас собью. Резко крутанув руль, чудом ухожу от столкновения, паркуюсь и в шоке гляжу через лобовое стекло, не видя того, на что смотрю. Я остался жив. Я мог погибнуть. Но я остался жив. Даже если бы Сергей не крикнул, он бы выжил. Но он зачем-то крикнул. Подношу руки к лицу, от ужаса, кажется, волосы седеют, да? У меня и так высветлены, но… о чём я думаю? Я еле остался жив! Благодаря Лазареву, между прочим. Поворачиваюсь к нему. У него в глазах такой же ужас, какой сейчас, наверное, у меня. Он смотрит на меня растерянно, напугано и всё с той же злостью. Даже ненависть потухла. Прокашлявшись, задаю вопрос, мучающий меня с того момента, когда я вновь обрёл способность здраво мыслить.
-Зачем ты крикнул? Ты бы и так не пострадал.
-При чём тут я? Он же разбил бы лобовое стекло и ударил тебя насмерть, идиот! - всё тот же ужас. Что ж ты так испугался, Серёжа? Неужто за меня? Да нет, эту мысль я отметаю как невозможную.
-Машину жалко, да? - шёпотом, стараясь сдержать слёзы в голосе. Какой я стал плакса за последние недели… Он выдыхает сквозь зубы и горько выдавливает:
-Не идиотничай, будь так добр. Ты что, думаешь, мне есть дело до этой дурацкой машины?
-Она не дурацкая. Она моя, - почему же голос звенит? Что меня расстроило до такой степени? Только… он только спас меня, если можно так сказать. И я не понимаю, зачем. И я не понимаю, почему он сделал это.
-Да пусть она хоть Моцарта, какая мне-то разница? Ты же разбиться мог! О чём ты только думаешь! - он опять кричит. Не надо, Серёж, не злись, я боюсь, когда у тебя такая ярость в зрачках.
-Ты будешь смеяться, - рассеянная улыбка, - Думаю я о тебе. О наших отношениях. И знаешь, к чему я пришёл?
-Ну?
-Что ты сам начинаешь распадаться от своей ненависти. Распадаться изнутри. Что ты умираешь, а этот стержень - единственное, что держит тебя. И когда он сломится, ты тоже сломаешься, как тонкое дерево на ветру. Если не найдёшь новый, разумеется. Новую опору, - я пускаюсь в глубокую философию, он терпеть её не может, я знаю. Но сейчас слушает с интересом, в кои-то веки, глядя мне прямо в глаза. Потом отводит взгляд в сторону и тихо спрашивает:
-Откуда ты можешь знать меня лучше, чем я сам себя знаю?
Я молчу и вопрос уходит в молоко. Снова завожу машину, но он останавливает меня за руку. Я вздрагиваю, как от удара. Ты первый раз прикоснулся ко мне за последний год. Я уже отвык от твоих рук. Я не хочу возвращаться в детство, когда мы крайней мере общались часто. То есть я хочу этого, но сейчас ты снова скажешь мне какую-нибудь гадость и мы поедем к папе. Но ты поднимаешь глаза и робко, а ещё почему-то неуверенно просишь:
-Владик, давай не поедем сейчас никуда? Пойдем, погуляем, а ещё лучше - куда-нибудь в кондитерскую. Только… не надо за руль, хорошо? Снова задумаешься, а потом я крикнуть не успею. Я сам поведу, Владик. Владик? Что с тобой?
Со мной? Со мной ничего, только от неожиданности по щекам опять текут слёзы, кажется. Как глупо. Ты почему-то отступаешь от роли, хотя, может быть, это тоже написано в сценарии? Я туда уже неделю не заглядывал. А может, ты просто… в любом случае. Я так долго ждал хоть какой-то фразы без ненависти с твоей стороны, что сейчас это стало для меня не меньшим шоком, чем когда я еле увернулся от знака. Я не знаю причин. Я только знаю, что ты не ненавидишь меня сейчас. И я хочу обнять тебя, но не сделаю этого. Всё, что я могу - это поднять глаза на тебя и срывающимся голосом сбивчиво прошептать:
-Пойдём, конечно. Сейчас, я только вытру глаза.
И как провал в памяти, чёрная дыра, чудо, невозможность, невероятность, теория расходится с практикой. А дальше начинается моя собственная, маленькая и хрупкая, как паутина на ветру, зимняя сказка. Пускай, что в эту зиму почти нет снега. Пускай, что Рождество будет зелёным. Я ненавижу зелёное Рождество, потому что никакое оно не зелёное, а коричневое, мокрое и противное. Но суть не в этом. Суть - в исполнении желаний. И мне плевать на сценарий.
-Ну, так что, куда пойдём? - весело спрашивает он, застегивая пуговицы на кожаном плаще. Я перевожу взгляд с его рук на глаза и пожимаю плечами.
-Можно много куда пойти. Но если честно, мне хочется куда-нибудь туда, где уютно, весело и в то же время достаточно мало народу. Потому что невозможно разговаривать, когда вокруг шумят.
-А ты хотел бы разговаривать? - он даже спотыкается от неожиданности. Я непонимающе смотрю на него, пытаясь разгадать, чего он от меня хочет.
-А для чего ты меня тогда вытащил из машины?
-Чтобы ты не разбился насмерть, - отвечает он как само собой разумеющееся. Некоторое время идём в тишине, я пытаюсь пережить и эту царапину легко и без боли, стараюсь пережевать наш с ним диалог и выудить хоть что-нибудь тёплое, как тогда, в машине. Но он всё же добавляет через пару минут - Знаешь, а пойдём-ка в наше кафе. Ну, помнишь, когда мы праздновали с тобой и твоими предками, что мы с моими предками не уехали в Америку.
Я резко торможу. Потом перевожу на него взгляд. Не надо, пожалуйста, Серёжа, не надо этого говорить. Я не хочу это вспоминать. Это была единственная неделя в моей жизни, когда я совершил такой глупый поступок просто от отчаяния. И счастье мне, что у меня получилось… Серёженька, ну зачем же ты всегда затрагиваешь самые больные темы для меня?
-Кстати, - продолжает он, не замечая того, как изменилось, вероятно, моё лицо, - Я так и не понял, почему родители в последний момент отменили решение. Ты не знаешь?
-А ты хотел всё же уехать? - с трудом подбирая слова, задаю этот глупый и не в тему вопрос. Он улыбается сквозь дождь.
-Нет, разумеется. Я хотел оставаться в Москве, это у родителей была такая навязчивая идея. И мне было так странно, что они передумали вдруг, внезапно. А ты ушёл от ответа. Что случилось, я вижу, ты знаешь?
-Ну.… У меня был день рождения, - и умолкаю, предоставляя ему возможность об остальном догадаться самому. Он пытается вникнуть в смысл, но не может. И тогда прерванный, было, диалог возобновляется.
-Извини, Влад, может быть, я слишком тупой, но я не вижу никакой логической связи между тем, что у тебя был день рождения и тем, что мы не уехали в Вашингтон. Поясни, пожалуйста, для тех, кто на бронепоезде.
-Хорошо, - тихо вдыхаю, потом делаю глубокий выдох и начинаю рассказывать, снова переносясь на шесть лет назад, туда, в квартиру Сергея, на старую коробку с посудой. - В тот вечер мы с родителями зашли к вам. Папа тоже очень не хотел, чтобы вы уезжали, потому что прекрасно знал, как скоро вы захотите вернуться обратно, но не сможете сделать этого, поскольку втянетесь в это дерьмо по уши. Он пытался тогда отговорить твоих родителей, ты сидел у себя в комнате на подоконнике и никого не впускал, так что я даже не мог к тебе подойти, а я лежал в коридоре, обняв картонную коробку с вашим фарфоровым сервизом. И думал о том, что же я смогу сделать для того, чтобы вы не уехали, чтобы, - голос срывается, - ты не уехал. А у меня был день рождения в тот же вечер, только за этим вашим переездом все почему-то об этом забыли. Я и сам забыл бы об этом, если бы мне не пришла в голову одна фантастическая, как мне тогда казалось, идея. И я пошёл на кухню и сказал о своём празднике. Ну, твоя мама сразу страшно засуетилась, стала спрашивать, что мне подарить, вот тогда я и попросил… - отчаянно прикрываю глаза, воздух в лёгких кончается, и они рвутся от боли, - чтобы ты остался. Мой папа строго на меня посмотрел тогда, сказал, что это не мне решать, а такого подарка твои родители мне позволить не могут. А я просто смотрел на твою маму и еле удерживался от истерики. Мне кажется, - перехожу на шёпот, - что она всё поняла тогда. И решила остаться.
Дальше идём молча, я никак не могу оправиться от своего монолога, от того, что выложил ему всё и не сбился. Наклоняю голову, отросшие волосы закрывают лицо, касаясь горячих щёк мокрыми и холодными прядями. Но тут он опять хватает меня за руку и резко разворачивает к себе. В его глазах снова ненависть. Та самая, настоящая, искренняя. И я в ужасе понимаю, что своими руками разорвал тонкие сети понимания, возникшие между нами.
-Что же это поняла моя мама? Что тебе жутко, до боли, хотелось быть игрушкой своего старшего брата, об которую он вытирает ноги? Что без этого тебе уже не прожить и дня, что ты привязался к этому, как к наркотику? Да притом так серьёзно привязался, что даже своё деньрожденное желание потратил на то, чтобы он остался, да?
И вот тут я не сдерживаюсь. Потому что вижу, что он играет мимо роли. И я не должен говорить того, что должен. И поэтому я вырываю свою руку из его захвата, впериваюсь в него яростным взглядом и начинаю кричать:
-Господи, ты действительно такой идиот или притворяешься? Сергей, как можно семь лет жить рядом со мной и НИ-ЧЕ-ГО не заметить? Почему у тебя глаза не там, где надо? Почему ты постоянно делаешь мне больно? Ты оставишь меня когда-нибудь в покое или нет?
На последнем выкрике голос у меня срывается, и я всё-таки иду к машине. Это было глупо. Вот теперь, каким бы идиотом он не был, он всё поймет. Поэтому такой реплики и нет в сценарии. Его не зря кто-то писал для нас. В нём есть смысл. Просто он противен мне. Я хотел сказать правду. И я её сказал. А что будет дальше…
Он садится рядом, аккуратно прикрывает за собой дверь. Я опять завожу машину, достаю из кармана сигареты и открываю форточку. Небо над городом уже сгустилось и потемнело, оно стало более мягким, более плотным и непроницаемым. Огни проезжающих машин прорезают тьму на мгновенья, а потом исчезают в её глубине, как бы запутываясь тонкими лучами в вязкой густоте ночи. Я смотрю на них и думаю о том, что же станет со мной, если я сойду с дороги и пойду в ту сторону, где запутался свет. Стану ли я частью тьмы или запутаюсь тоже? Кто знает…, дым тянется под потолок, смешиваясь с тоскливым запахом кожи. Я не люблю курить. Просто сигарета в пальцах успокаивает, как к последнему средству я прибегаю к ней иногда.
Выжимаю сцепление, давлю на газ, и наша машина срывается с места, растворяясь в потоке других таких же машин. Сигарета закончилась. Моя сказка - тоже. Мы несёмся по вечерней Москве, едем к родителям, зачем? Они не ждут нас на самом деле. Я никогда не обращаюсь к ним за помощью. Сегодня просто слишком странный день, в котором мне не разобраться. И снова в замкнутом пространстве повисает молчание, когда он хочет что-то спросить или сказать, но не может. Тут он выключает приёмник и произносит куда-то, не обращаясь ко мне, а просто:
-Поехали домой. Что мы забыли у твоего папы?
И я не сворачиваю с проспекта, а еду прямо, потому что наша квартира, которую мы купили к обоюдному неудовольствию, находится дальше. Почему к неудовольствию? Потому что ты никогда не хотел жить со мной, а мне это несло только лишнюю нервотрёпку. Но нам приходится жить вместе, иначе мы не состыковываемся во времени. Хотя живём мы там почти что как в коммуналке. Разве что расписание на ванной не висит и стиральный порошок в суп не подсыпается. И то только потому, что готовлю всегда я, и готовлю на двоих сразу. Да, я знаю, мною пользуются. Но так приятно хоть в чём-нибудь быть полезным…
Подъезжаем к дому. Лазарев выходит первым, я сразу после него, идём к подъезду. Консьерж у дверей пропускает нас, заходим в лифт. Нажимаю кнопку нашего этажа, и двери закрываются. Оно и к лучшему - не стоит ему видеть моего лица. Лифт мерно двигается вверх, сейчас он остановится, двери распахнутся и всё снова по накатанной дорожке. Зачем?
Лифт останавливается. Проходит минута, но двери всё так же плотно закрыты. Медленно гаснет свет.
-Чёрт! Сегодня и так чересчур хороший день, чтобы застрять к вечеру в лифте, да ещё с кем? С любимым братцем! - не выдерживает Сергей. Я молча опускаюсь на пол, прислонившись головой к его колену. Мне совершенно всё равно, что он подумает. Я устал и хочу спать. Я выбросил сценарий в окно, и он долго летел, шурша страницами. Будем надеяться, что он не упадёт на голову неудачливому сценаристу. Скорее всего, он ещё долго будет летать, разбрасывая листы, пятная их грязью и слякотью.
Он тоже успокаивается, но медленнее, опускается напротив меня и произносит задумчиво:
-Однажды одна моя знакомая сказала мне, что люди никогда не застревают в лифте просто так. Что именно это - когда двое находятся в ловушке - лучший способ выяснить отношения. Что люди чаще всего так узнают о себе подноготную правду. Что это полезно - время от времени застревать в лифте. И что во всём есть скрытый смысл. Что скажешь?
-Ты хочешь выяснить отношения? - лениво приоткрываю слипающиеся глаза. Он смотрит на меня как-то странно. Интересно, что он хочет во мне увидеть? Я всё тот же Владик, во мне ничего не поменялось, просто я выбросил сценарий. Неужели это - роль не из сценария - так здорово меняет людей? Я не знаю. Но меняет. Потому что сам он сейчас не по нему говорит. Он весь день играет не по нему.
-Было бы интересно, - ухмыляется, но в темноте плохо видно, скорее всего, мне показалось, - Было бы интересно увидеть тебя в халате, с бигуди на голове и со скалкой в руке…
-… колотящего тебя, с залысинами, в старых роговых очках и с газетой "Российские ведомости", - подхватываю я, и мы смеёмся. Моё буйное воображение сразу же рисует картину уютного семейного ужина, а потом выключается. Потому что я знаю, что это невозможно. Что у безответной любви нет будущего и настоящего. Только прошлое, которое вечно всплывает не вовремя. Мой смех обрывается резко, и Серёжка тоже замолкает. Потом спрашивает уже серьёзно, как будто ему трудно подобрать слова:
-А что я должен был заметить за семь лет?
Теперь не могу подобрать слов я.
-Так, для тебя это не имеет значения. Ты же не заметил.
-Нет, это важно. Влад, ответь мне. Это не такой уж сложный вопрос, - он требовательно смотрит на меня из-под бровей, его волосы упали на глаза тонкими прядками, так хочется протянуть руку и смахнуть их, но я не могу, потому что боюсь. Он не смеётся. Он не ненавидит. Он хочет знать. Я скажу ему, наверное. Я давно хотел. Я просто должен сделать это.
-Хорошо. Я… нет, я так не могу. Глупо говорить такие вещи в лифте. Ладно, я скажу. Я люблю тебя. Люблю тебя. Вот, я сказал. Всё.
Он отшатывается, но в его глазах нет ненависти. Безграничное удивление и что-то ещё, чего я не могу понять. Я опускаю голову, пряча глаза. Ну, вот и всё. Пульс учащается от страха и ожидания, я не могу поверить, что сделал это. Я смог. Я сказал. А он молчит. Как мило. Вдруг к моей руке прикасается его рука, аккуратно, как будто боясь задеть глубже. Не бойся, Серёж. Те четыре царапины, которые ты нанёс мне днём, не причинят мне вреда. Сколько таких уже у меня? Десятки сотен. Он тяжело сглатывает комок в горле. Я знаю, я изучил его повадки уже давно.
-Владик.… Прости меня. Я… я же не знал. Чёрт, глупо говорить такие вещи в лифте, ты прав. Ты во всём прав сегодня… я идиот, правда? Правда. Ну не молчи, скажи хоть что-нибудь, а? Хотя, что ты можешь сказать, ты ведь такой же идиот, как и я, если не больше…
-Почему? - удаётся улыбнуться над собой и над тупостью этой ситуации. Действительно, глупо как-то - столько времени молчал, а тут вдруг в застрявшем лифте выдал. Похоже, что знакомая Сергея оказалась права.
-Потому что… - он запинается, сбившись с мысли, и тут лифт начинает двигаться. Я встаю и отворачиваюсь к двери. Сейчас мы приедем. Сейчас я лягу в ванну и буду долго думать надо всем. А завтра всё переменится. Потому что не может всё быть как раньше после таких моих слов с бухты-барахты. Чёрт, да я на нервах! Весело. Просто плакать хочется. Но слёз, как ни странно, нет. Вот, казалось бы, момент, когда нужно плакать, а слёз нет. Хотя перед этим они лились потоками в ответ на посредственные уколы. Я сделал что-то не так? Нет. Всего лишь нашёл в себе силу воли. Моё разыгравшееся сегодня воображение сразу иллюстрирует последнюю мысль - я сижу и роюсь в собственных извилинах, вдруг оттуда вылезает маленький червячок и говорит писклявым голосом: "Привет, я твоя сила воли! Не ждал, гад?". Вот теперь мне опять смешно, и этот короткий смешок вырывается из груди на волю.
-… я, похоже, тоже люблю тебя, - раздаётся почти беззвучно из-за моей спины в тот момент, когда кабина останавливается. Я резко разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и вглядываюсь в Серёжкино лицо. Он не шутит. Он боится собственных слов, он закрыл глаза, но сквозь прикрытые пушистыми ресницами веки всё же смотрит на меня. А я смотрю на него. И тут двери распахиваются. И я не знаю, почудилось мне или он вправду сказал. Он, как ни в чём не бывало, подходит к двери, ожидая, пока я открою замок. А у меня трясутся руки, и я никак не могу попасть ключом в замочную скважину. Тогда он отбирает у меня ключ, но не спешит открывать дверь. Он смотрит. И я понимаю, что именно он хотел сказать тогда в машине. И я понимаю слишком многое сразу. И я улыбаюсь, как самый последний дурак на земле. Потому что я и есть.
Мы входим в квартиру, я включаю свет в прихожей, и тут он вжимает меня в стену. Мы оказываемся так близко, его глаза чуть выше моих, но это и верно, он немного выше. Его губы… его дыхание… сколько раз я представлял себе это? Много… слишком много… такие чувства бывают, когда чересчур долго гулял и вот под вечер возвращаешься в свой дом. Я просто хочу плакать. Но не могу, потому что его губы вдруг оказываются на моих, и мне не хватает дыхания, я вцепляюсь в его плащ и выдыхаю в его рот с облегчением. Я всё-таки заслужил своё рождественское чудо. Наверное, тем, что отступил от сценария.

напишите HarryRu