|
|
Подарки ко Дню рождения должны приносить радость, это закон. К сожалению, жизнь не всегда следует такому правилу. Но что может быть сладостнее, чем попытка проникнуть в чужой внутренний мир и постараться понять… чем бы это не закончилось.
Нарочитая близость взглядов
Di sere nere
Che non c'e tempo
Non c'e spazio
E mai nessuno capira
Puoi rimanere
Perche fa male male
Male da morire
Senza te*
Телефон в комнате был завален увесистыми книгами ярких цветов, сложенные в стопку тома ждали своего часа - окончить жизнь на помойке. Из того тома, что сдвинул трубку с аппарата, торчал клочок загнутой страницы. Раздался звонок, определитель номера осветил красным тисненое название: «Стойкость и мужество. Романы века».
Сергей Лазарев вошел в комнату, на ходу облизывая кончики пальцев, испачканных в майонезе, вытер руки о накрахмаленное вафельное полотенце, свисавшее с плеча, снял трубку:
- Сереж, ты? Привет, - бодрый девичий голос зазвенел сквозь мембрану.
- Привет, Оль, как дела?
- Нормально, слушай, у нас завтра мастер-класс, приходи, тебе интересно будет, народу немного и послушать есть что, придешь? – с надеждой спросила Ольга.
- Завтра… во сколько? – Лазарев задумчиво смотрел на календарь, висевший на стене перед ним.
- К одиннадцати подходи, думаю, только начнется, ну все, целую тебя, до встречи!
- Приду, пока, - Сережа положил трубку, взял карандаш с тумбочки и обвел завтрашнее число, поставил две единицы рядом.
Он задержался у календаря, отсчитывая дни до последнего воскресенья месяца, ровно столько оставалось до выхода нового спектакля его бывших сокурсников по школе-студии МХАТ. Потом вспомнил, что забыл спросить, кто будет вести мастер-класс, но решил не перезванивать и прийти неподготовленным.
Запах подгорающего мяса заставил его выйти из задумчивости, он выдохнул в ладони, стирая карандашные следы с пальцев, и вернулся в кухню.
Вечер предстояло провести в одиночестве, поэтому он устроился возле журнального столика с тарелкой на коленях, решив нарушить установленный самим собой порядок - не есть в комнате. Бессмысленно щелкая пультом, он тщательно пережевывал нежные куски телятины, политой французским соусом, заедал их смесью коричневого и дикого риса и хрустел листьями салата. Некоторое время провел за чтением газеты, посмотрел новости и лег спать. Телефон молчал, предусмотрительно выключенный из розетки, мобильный был оставлен вибрировать в мягких подушках, не нарушая спокойствия хозяина.
Два утренних часа пролетели незаметно: встав в восемь, он принял душ, вымыл волосы, почистил зубы, придирчиво оглядывая кожу вокруг глаз, на ней иногда вскакивали мелкие белые прыщики, мама называла их «жировиками», и Сережу передергивало от самого этого слова. Из спальни раздавались приглушенные басы мелодичной музыки, только вчера он купил новый диск итальянца, Тициано Ферро. Не успев вслушаться ни в одну из песен, он поставил альбом с самого начала, и теперь мерно покачивался перед зеркалом под грустную балладу. Брился, мыча под следующую мелодию, пытаясь скопировать странный, слегка гнусавый тембр итальянца.
К десяти тридцати он успел позавтракать, погладить белую рубашку с отворотами и черным рисунком в виде вензелей по всей поверхности, потом не спеша натянул джинсы, повертелся перед большим зеркалом в прихожей, сверху накинул синюю трикотажную кофту, взял с полки ключи и вышел за дверь.
Она глухо захлопнулась и отворилась вновь - он вернулся, чтобы забрать диск, остановившийся в заснувшем музыкальном центре, подмигивавшим ему единственной красной лампочкой…
Войдя в зал, казавшийся покинутым из-за приглушенных огней, где лишь первые ряды были заняты его бывшими сокурсниками, он спустился, шлепая ботинками по паласу к самой сцене. Завидев его, четыре громко разговаривавшие девушки бросились навстречу. Потом подтянулись ребята, каждый подходил, пожимал руку, они звали его курить, он сказал, что не курит сегодня, сдержанно отвечал на вопросы и лишь однажды открыто признался, что рад всех видеть, казалось, был несколько смущен.
Вышел декан и пригласил занять места, Лазарев сел за спинами сокурсников, один, в третьем ряду. Декан произнес короткую речь, подчеркивая важность события и ту честь, что оказана бывшим выпускникам, а ныне начинающим актерам.
Сережа наклонился к девушке, сидевшей впереди, просунул руку между кресел и тронул ее за плечо:
- А кто будет, Лен?
Лена развернулась к нему, удивленно раскрыв глаза:
- Сереж, а ты не знаешь? Меньшиков будет, Олег Евгеньевич! Да ты что? – разочарованно протянула она, видя растерянность на лице Лазарева.
- Меньшиков? – пробормотал он. - Угу, ладно.
- Да ты что, Сереж! – Лена попробовала было возмутиться, но декан попросил не шуметь, укоризненно протянув в сторону разговаривавших раскрытую ладонь.
Лазарев откинулся на спинку кресла, судорожно вспоминая, каким образом он мог забыть об этом дне, ведь их предупреждали заранее о мастер-классе. В голове мелькали кадры из фильмов девяностых: «Дюба-дюба», «Лестница», «Утомленные солнцем», Андрей, Володя, дядя Митя…
Сережа вновь ощутил прилив энергии, который охватывал его всегда, когда он добивался намеченной цели. В его привязанности к Меньшикову не было ни тени эротизма, он восхищался и завидовал ему, как ученик завидует мастеру, не ревнуя, не обожая, не желая, но пытаясь добиться тех же успехов и высот. Лазарева так часто спрашивали о его пристрастиях в музыке и любви, но никто никогда не спрашивал его, как актера, кого он считает своим кумиром в профессии. Он ответил бы, не задумываясь, хотя теперь был несколько смущен волной накатившего восторга. Со стыдом он отметил про себя, что волнуется, как в день первого свидания.
Олег вышел на сцену в строгом костюме, две пуговицы бордовой рубашки расстегнуты от ворота, темный пиджак, отливавший сталью, Лазарев бросил взгляд на его ботинки – начищенные до блеска, стоившие столько же, сколько его выступление на эстраде в городе среднего размера. Меньшиков присел на краешек стула, стоявшего посреди сцены и попросил снова приглушить свет прожекторов, бивших в глаза, заговорил негромко, без улыбки. Потом вдруг резко сменил регистр, заговорил пронзительно, рассмеялся, цитировал своих учителей, рассказывал о театральных проектах, казалось, менялся каждую минуту до неузнаваемости. Потом спустился в зал и предложил молодым актерам расположиться вокруг. Время летело незаметно.
Пока он был на сцене, пока приглушенный свет прожекторов освещал в темноте сцены блеск его часов («Лонжинс», - подумалось Сереже), пока он был на сцене, пока жестикулировал и легко находил контакт с немногочисленной юной аудиторией, Лазарев подумал, что кроме него и Олега Евгеньевича, в зале нет больше знаменитостей. И это было странно ощущать. Его молодые коллеги еще не были известны так, как они оба. Конечно, Сережина популярность была совсем другого толка, и все же… все же он вздрогнул, когда Меньшиков присел рядом с ним, и весь его бывший курс сгрудился вокруг, некоторые даже устроились на полу в проходе, чтобы быть ближе, смеяться заразительнее и внимать со всей серьезностью, когда очаровательный мэтр рассказывал о своей карьере.
Олег будто специально не замечал его, хотя пару раз коснулся локтем плеча, жестикулируя, он почти отвернулся от него в сторону тех, кто сидел на полу, внимая каждому его слову. Девушки мечтательно закатывали глаза и шептались, когда Меньшиков обращался к мальчикам, подчеркивая важность мужских образов в современном театре. Олег считал, что театр является исконно мужской профессией, хотя сам себе противоречил, сходу перечисляя многочисленные яркие женские образы в классической драматургии.
Он перемежал серьезные тирады театральными байками, прерывался, чтобы ответить на вопросы об актерском мастерстве… через полтора часа беседы весь курс готов был работать под его руководством, осуществляя то, что в силу возраста, в свои сорок четыре, и занятости в Театральном Товариществе Олег уже не успевал осуществить. В конце мастер-класса многие были готовы незамедлительно приняться за совместный проект, нечто новаторское и неожиданное. Меньшиков обещал подумать и взял телефоны двух ребят и двух девушек, которые изъявили рьяное желание сыграть с ним на одной сцене.
Потом декан поблагодарил его за продолжительное и такое ценное общение, просил заезжать еще, предложил молодым актерам пообщаться с первокурсниками, сгрудившимися в фойе, а сам остался с Меньшиковым в зале.
Сережа был несколько обижен, он никак не проявил себя, корил себя за это, сердился на себя, но Олег Евгеньевич… не стоило и ждать, что он узнает его, совсем не серьезного актера, каким Лазареву хотелось бы стать, нет. Он думал, что сумеет поразить мастера чем-то: внутренней энергией, которую ощущал в себе, дававшей ему уверенность и позволявшей бороться с приступами паники, которым он был особенно подвержен последнее время из-за постоянного напряжения и стресса.
Его окликнули, но он поспешил проститься, извиняясь, отговорился массой неотложных дел, обещал не забывать и прийти на премьеру. Он видел, что обидел своих сокурсников, видел, как некоторые отвернули головы точно так же, как и его поклонницы, когда он не успевал дать автограф. Ему стало жалко себя, жалко оттого, что он не может распоряжаться собой в той мере, как хотел бы, что не может побороть в себе это снедающее, сжигающее изнутри тщеславие, что толкало его вперед и что не давало ему быть свободным от других людей и поставленных самим собой целей одновременно; от которого он не мог отделаться ни на секунду, и из-за которого он так часто чувствовал себя несчастным и одиноким.
Но он не умел злиться на себя, тогда становилось совсем невыносимо, поэтому разозлился на непонимание ровесников, махнул им рукой на прощание, широко улыбнулся, еще раз извиняясь, резко развернулся, уходя. И лишь Оля, та блондинка с карими глазами, что пригласила его, разглядела сквозь улыбку усталость и неприкаянность, она следила за ним взглядом до тех пор, пока Сережа не скрылся за створками широких дверей. Оля почувствовала легкий укол в сердце, не от романтических чувств, не от привязанности и ностальгии: сквозь оптимистичные реплики она прочитала его и его мысли, и на нее повеяло тем холодом, который теперь покидал зал, покидал, шлейфом преследуя идущего парня.
Сережа заперся в машине и сидел, не в силах двинуться, лишь включил зажигание и сразу зажал сложенные замерзшие ладони между бедрами. Мимо пролетали автомобили, некоторые сигналили, кто-то парковался, вокруг холодно, снежно и нет солнца, лишь серое небо давило на город и мысли.
«У меня силенциофобия, фобия», - пронеслось в голове, с ударением на последний слог - строчка из старого кинофильма. Сережа дернулся, включил печку, не давая стучать зубам, сжимая челюсти.
«Я боюсь тишины», - прошептал он в отражение карих глаз в зеркале заднего вида и включил музыку. Снова пел итальянец, озноб оставил Лазарева, он вслушивался в хрипловатый баритон, не понимая слов, теплый ветерок из прорезей на торпеде обдувал его лицо, он сделал музыку громче, она сама зазвучала громче, взяла выше, что-то пронзительное, что-то о любви, Он не знал слов, но чувствовал это признание, признание в вечной любви, от которой бьется сердце, от которой тепло по телу и спазмы сосудов, от любви к себе и всему миру… Тоскливо, и так грустно уходить.
Снова зажав ладони бедрами, он отвернулся, смотря в затемненное стекло на проезжавшие машины, на пар, все еще идущий изо рта, и чувствовал такое одиночество, что на самой высокой ноте припева слезы сами полились из глаз. Остановить их он не мог, знал, что лучше пожалеть себя, пока вот так, один, пока музыка разрывает сердце, пока никого рядом нет и никто не видит, что он плачет… Три такта, музыка оборвалась и зазвучал рояль – другое, такое далекое вступление.
Лазарев посмотрел в зеркало, провел указательными пальцами по нижним векам, под ресницами, вдохнул глубоко, успокоился, стараясь, по совету психологов, пересчитать мысленно все свои жизненные удачи. Получилось, насчитал ровно двенадцать, почти успокоился. Посмотрел на себя еще раз, кажется, успокоился. Недовольно вынул сигарету из пачки, лежащей рядом с коробкой передач, совершенно определенно успокоился.
Сережа хотел поехать куда-то после мастер-класса, но куда, уже не помнил, а итальянец теперь саркастично начитывал в динамиках. Он взял пластиковый чехол диска, перевернул и прочитал название предыдущей песни: «Sere nere, Тициано Ферро. Издевательство. Серёне ни-чего», - запихнул коробку в бардачок, смеясь над собой. Положив руки на руль, он вспомнил, что должен был позвонить маме, засунул руку в карман – пусто, в джинсах – пусто, на шее – болтается пустой шнурок.
Он уже привык к тоскливым неудачам настоящего, нехотя вышел из машины и вернулся в театр. В ушах еще отдавался гулкий перекат трогательной песни. Он махнул билетерше, попытавшейся остановить его, не узнав со спины, быстрым шагом прошел в зал, где проходил мастер-класс. Остановившись у того ряда, где сидел, встал на корточки и пошарил в темноте под сиденьем рукой. Ничего не обнаружив, несколько раз щелкнул зажигалкой, посветил под креслом, увидел телефон, отскочивший к следующему креслу. Протянув руку, он зацепился за гвоздь, торчавший с нижней стороны сидения, и чертыхнулся.
Направляясь к выходу, он заметил на последнем ряду, прямо у стены, черное пятно – человека, сидевшего, упершись головой о ладони. Он не мог не узнать его, подошел ближе, тронул за чуть сотрясавшееся плечо. Ткань, отдававшая металликом на сцене, сейчас, в полутьме, казалась мерцающей серебром, колкими отметинами звездочек на небе, если смотреть на звезды в зеркало.
- Олег Евгеньевич, что с вами? – Сережа присел рядом на корточки и дернулся, когда прохладная ладонь Меньшикова тяжело легла на плечо. – Что такое?
Меньшиков медленно повернул к нему лицо, и когда их черные радужки пересеклись и оба замерли, он мотнул головой:
- А что со мной, со мной ничего, ни-че-го, - почти про себя пробормотал Олег, посмотрел пустотой зрачков еще раз и снял руку с плеча Сережи, тот испугался не на шутку, сердце забилось, он рухнул в кресло рядом, встревоженный неожиданной удачей. Почти тут же лицо Олега сменило выражение и стало добродушным до издевательства, он широко улыбнулся, - все в порядке со мной, - выдохнул, - видишь, сижу, отдыхаю, ты кто вообще? Ах, помню, Лазарев, Лазарев… - протянул Олег и задумался, подпирая подбородок кистью руки, замолчал.
- Ол-лег Евгеньевич, подождите, может, вам нехорошо? – Сережа чувствовал внутри нехорошее шевеление. Там, в районе желудка, копошилось беспокойство, он сполз с кресла, оставив на нем мобильный, и, снова присев на корточки, взял Меньшикова за руку, тряхнул ладонь чуть-чуть, - что с вами?
- Как звать? – холодно отчеканил Олег, почти не разжимая губ, уставившись на впереди стоявшее кресло, оставив ладонь в руках Лазарева.
- Сергей, Сережа, а что? – Лазарев опомнился, засмущался от почти наделанных глупостей, напустил на себя равнодушный вид. – Понял, все нормально, - процедил он и неторопливо просочился на кресло, сел на мобильный, выдернул его из-под себя, и только тогда понял, что Меньшиков будто не слышит и не видит его.
- Ч-черт, - выругался Сережа, - сломал антенну…
Олег резко повернул голову, подался к нему и провел по волосам ладонью, еле касаясь:
- Прости, на тебе мой, - и сунул в ладони Лазарева свой новенький телефон, оставаясь сидеть все так же без движения.
- Д-да нет, не надо, - занервничал Сережа и положил мобильный на бедро Меньшикову, - я сам как-нибудь, все нормально, а мне пора, - сказал, вставая.
- Тебя можно попросить, Лазарев? – Олег пришел в себя и вопросительно смотрел на Сережу, окатив горячей прожигающей волной магнетизма, проникающего сквозь зрачки.
В голове порочно промелькнула лишь одна мысль о возможной просьбе, внезапно ставшей для него желанной. Теперь он смотрел в глаза Олега. И не мог пошевелиться. Ни одна клеточка тела не поддавалась, тот буквально парализовал его, ноги, будто каменные, приросли к покрытому паласом полу.
- Я с вами остаться хочу. Можно? – Сережа, волнуясь, поправил спадавшую на лоб челку.
- А я тебя попрошу тогда… - Олег устало хлопнул по сиденью кресла раскрытой ладонью.
- Все, что вы хотите, Олег Евгеньевич, все, - Сережа испугался своего желания, разрывался, то ли хотелось положить ему голову на плечо как отцу, то ли обнять и сидеть молча; судорожно решаясь, он понял, что хотел бы такого отца, как Меньшиков – серьезного балагура, мужественного романтика, очаровательного стервеца, он придумал еще четыре пары противопоставлений, только забыл их все сразу, когда Олег прошептал: «все нормально», и сжал его ладонь:
- Ты сейчас свободен? – Олег не поднял головы, спрашивая, смотря на сцепление рук.
- Да, вроде, могу быть свободен, давайте, а что? – Сережа, глупо повторял вопрос, сжимая ладонь Олега своими ладонями.
- Просто поговорить, - Олег сжал его ладони в ответ, - я знаю, что с тобой, Сережа, знаю слишком многое, ты по моим стопам не иди, мне далось легко, но я в другую эпоху прожил жизнь, а сейчас тебя изорвут… - Меньшиков придвинулся к Лазареву и говорил очень тихо и убедительно, - знаю тебя, знаю, понимаешь?
Сережу задел этот внезапный переход к интимности, он отодвинулся и запрокинул голову, смеясь:
- Не держите меня за мальчишку, я не меньше вашего повидал, - оскалил зубы, и улыбка превратилась в ухмылку. - У вас что, тоже было все через постель? – рассмеялся, выпуская ладонь Олега. – Не-е-ет, не верю.
- Сергей, - Меньшиков подхватил руку Лазарева и сжал до боли, - ты по моим стопам идешь, а все, что у тебя было, я представляю. Понял? Я же вижу, кто ты.
Сережа замолчал, нервно сглотнув, решил не уточнять, мир шоу-бизнеса слишком тесен и полон сплетен, он придвинулся, вспылил шепотом:
- Что с того, что вы обо мне кое-что знаете, слышать не хочу, может быть, знаете, что актером стать хотел, а стал черти кем, это знаете? Да пару сотен сплетен из газет, кого волнует, что это, правда или неправда, только меня, да? – отбросил ладонь, упавшую безвольно на подлокотник, опустил голову к коленям. – Ничего вы не знаете, и никто не знает! – ждал, что будет. Его раздражала способность некоторых людей лезть в душу без предупреждения, скрывая собственные мысль, хотя он сам понимал, что отреагировал слишком бурно. Кто такой он и кто такой Олег Евгеньевич – смешно, откуда он может знать, а пространные замечания о скелете в шкафу можно адресовать любому, у всех свои тайны.
Меньшиков выпрямился, потянулся к нему и обнял сгорбленную спину:
- Мой бедный мальчик, бедный, бедный мальчик…
- Я не бедный, - огрызнулся в собственные колени Лазарев.
- Денег никогда не бывает много, я не о них, - Олег прижался щекой к сгорбленной спине в трикотажной кофте. – Тс-с-с, ты слишком чистый…. Чистый слишком. Так не вовремя.
Сережа не верил своим ушам, что за откровения с ним, что за странные переходы, похожие на разговор с глухим, и почему же так щемит сердце, хотя он и не верит ни единому слову. Он прижал ладони к щекам, уткнувшись в колени:
- Не такой уж и бедный, не бедный, ясно? – взвился в сторону Олега, скидывая его с себя.
- Ты чистый, - отодвинулся Меньшиков в сторону, достал пачку сигарет и миниатюрную карманную пепельницу, - чистый слишком.
Лазарев с первой секунды ощущал неудобство – будто присутствует при разговоре Меньшикова с самим собой, казалось, что он не ждет ответных реплик, и что его мысли спутаны и витают где-то далеко.
- Олег Евгеньевич, хорошо, я знаю про вас кое-что тоже… - пошел вдруг в наступление, проверяя свою догадку.
- Что? – Олег устало устроился в кресле, выдувая дым сквозь зубы, казалось, ему было приятна эта странная беседа, и он ждал выпадов в свой адрес. – Про Люду, Татаренкова, Михалкова, про Ольгу, про Патриаршие? Это ты знаешь?
- Да… почти, - оторопело признал Лазарев.
- А может, и про Редгрейв, Дюпьи? – насмешливо посмотрел на Лазарева. – Про Настю и Айвана?
- Н-нет, ну, про Редгрейв все знают, это когда было, а так, остальное - нет, - выпрямился Сережа, удивляясь все больше.
- И никто не знает, а знаешь, почему? – Меньшиков прикрыл глаза. – Потому что я сам по себе, и знаешь что, – внимательно вгляделся в черные зрачки напротив.
- Нет, не знаю, - Лазарев принял из его пальцев протянутую сигарету и затянулся.
- Потом расскажу, мне пора, - Меньшиков встал, снял с кресла плащ и легкой походкой направился к выходу.
- Подождите, стойте, а как же… - Сережа подхватил телефон и устремился вслед.
Его разрывали подозрения, он был уверен, что только что участвовал в самой беспредметной и самой странной беседе в своей жизни. Дать ему уйти вот так, без ответа, Сережа не мог, стало очень любопытно, захотелось узнать, к чему, к чему было сказано так много совершенно бессвязных фраз этим гениальным актером, который так бережно хранил свою таинственность. И он ощущал беспокойство, будто говорил с человеком на грани. На грани чего?
Он нагнал Меньшикова, удалявшегося быстрыми шагами, в холле, билетерша выскочила из кабинки со словами «Олег Евгеньевич, вот еще для моей внучки, очень вас любит, вы уж простите. И вот тут еще девочки пришли с вами поздороваться».
- Ничего, - ответил Олег, улыбнулся и написал то, что просили, обернулся, подмигнул Сереже, и у того тоскливо защемило сердце.
Меньшиков принял цветы от подростков, стоявших от него на почтительном расстоянии, от смотревших ему в рот девочек, которые не смели сказать слова в его присутствии, они держали для него приоткрытой дверь, и только одна осмелилась попросить пожать ему руку. Олег ответил «конечно», энергично потряс девичью лапку и даже поцеловал девочку в щеку. Остальные стояли молча, вертя в руках открытки с автографом, пролепетали хором «мы завтра придем на спектакль» и гуськом вышли, давая ему свободно пройти.
Лазареву хотелось зарыдать от безысходности, он отвернулся - как непохоже было это вежливое обращение на то, что делали с ним, как его окрикивали, как его ругали, как его щупали после концертов, когда охрана был непроворна, как его терроризировали, как… Он знал, что с Меньшиковым никто так не поступит, его не просто обожают, его уважают, его любят и ценят за талант, а не за, за… Его размышления были прерваны окриком, он обернулся, увидел, что Олег машет ему из-за приоткрытой двери, приглашая последовать за собой.
- Олег Евгеньевич, я, я… - Лазарев отвернулся к боковому стеклу и прижал ко лбу кулак, замолчав, часто моргая, смаргивая влагу с век. Как не вовремя, думалось ему.
- Все, зови меня Олег, успокойся, поедем отсюда, - Меньшиков включил зажигание, чуть двинул рычаг, и автомобиль тронулся так плавно, что Сережа не почувствовал возрастающей скорости.
Они ехали по хитрым изломам переулков, на поворотах Сережу мягко прикладывало к двери джипа, он не отнимал ото лба кулак, только раз, на прямой, протянул Олегу диск, вынутый из кармана, Олег молча вставил его в магнитолу, сделал громкость такой, чтобы звук заполнил все пространство салона.
«Любовь заставляет страдать», - подумалось ему.
«Любовь только мешает, а мне так больно», - удивился Лазарев собственной мысли. Ехали недолго, Меньшиков спросил, хочет ли Сережа есть, а Сереже не хотелось ничего, он смотрел на рыбку, маленькую пластмассовую рыбку, что покачивалась на зеркале заднего вида, зеленая, прозрачная, а внутри стразы, и песок перекатывается, как его жизнь, зеленая, прозрачная, снаружи стразы, а внутри только обычный песок – напоминание о былом солнце, море и счастье.
Олег вел уверенно и быстро, окольными путями, через полчаса они, несмотря на пробки, были у него дома, точнее, в его съемном доме в три этажа на окраине Москвы. Красивый особняк, отделанный скромно, но дорого, чего Сережа не замечал, снедаемый глубоким огорчением из-за всего на свете.
- Ты хочешь песню дальше слушать? – спросил Меньшиков, по-отечески обнимая Лазарева за плечи.
Они погрузились в обоюдную тоску, и каждый думал о своем.
- Угу, - кивнул тот и осел на диван, - мне так плохо, не пойму отчего.
Представилось, насколько легче жить, когда тебе за сорок, и ты все знаешь, понимаешь и не переживаешь, от этой мысли на душе опять стало тошно.
- Сейчас все пройдет, на вот, выпей, - заботливо протянул Сереже стакан сока и бутерброд с ветчиной, - тут мне помогает одна тетушка, она подсуетилась нас накормить, не обессудь, чем богаты… - иронизировал Олег.
Лазарев покосился на бутерброды, вспоминая о диете, но причудливый узор майонеза сверху соблазнил его, и он не смог устоять. Тщательно пережевывая, Сережа смотрел, как Олег разбавляет кофе холодной водой, чтобы не раздражать желудок и, как он объяснил, старую язву, думал о том, что можно быть спокойным и рассудительным и не думать о неприятных мелочах.
После они поднялись на второй этаж, в гостиную, там Сережа заметил фотографию стриженой брюнетки, молодой, с цепким взглядом, всего было несколько фотографий, одна из которых лежала стеклом вниз. Тогда он спросил, чувствуя нехороший укол совести чуть пониже солнечного сплетения:
- Это она? Любовь до гроба?
Олег молчал, прогуливался по гостиной, покусывая сигарету. Сережа знал, что говорит не то, не стоило вообще затрагивать болезненную тему, об Олеге все известно всем, в этом он ошибается, зато в лицо правды никто никогда не скажет.
Внезапно Лазарев почувствовал себя сильнее этого мужчины, что годился ему в отцы, потому что он, Сережа, сам порождал о себе слухи, было и такое, потом сам о них узнавал, следил, угадывал, что выйдет из-под контроля, что больно заденет, а что станет саморекламой. А что его не боялись, так это даже к лучшему. Внутри завибрировал восторг, так бывает, когда больно, и хочется не поделиться своей болью, а отдать ее всю, заставить пережить другого, давайте, Олег Евгеньевич, страдайте.
- Ладно, Олег, скажи мне, почему она так поступила? И все вокруг знают, а тебе больно, но ты молчишь и делаешь вид, что все нормально! Я бы так не смог…
- Молодой еще, - Меньшиков остановился, зажав сигарету в уголке губ. Резко развернулся. – Мне непонятно, зачем обо мне нужно что-то узнавать, выкапывать из души клочки, вырывать, домысливать, додумывать, ты сам это пережил, почему же и ты так поступаешь?
Его лицо оставалось бесстрастным, но в глазах промелькнула искра гнева, которая, оставаясь невидимой, долетела до Сережи и больно уколола в щеку, тот покраснел. Вместо покоя, воцарившегося в душе с того момента, как он нашел Олега истощенным в пустом зале, он ощутил приступ злости на него же.
- Женщины все предательницы, а ты пытался доказать себе, что сможешь с одной из них жить? Это смешно, я хотя бы признал, что не терплю их, даже не пытаюсь перечить своей судьбе! Ты сто раз можешь показывать, как ты всех держишь на расстоянии метра, чтобы никто не вторгался в твое такое закрытое личное пространство, на самом деле, гроша не стоит это позерство. Они всего лишь боятся, что ты больше из четырех стен не выйдешь, получается, я сильнее тебя, потому что я с этим живу, но не предаю себя! – Лазарев говорил громко, будто выплевывая слова, отчаянно жестикулируя, доведя себя до бешенства, даже вздулась венка на виске.
- Щенок…ничего не понял, - почти про себя прошептал Олег, устало сел в кресло и закурил.
- Что? – Лазарев подошел ближе и протянул ему фотографию, что лежала стеклом вниз. – Что в ней такого, Олег, разве стоило из-за нее бросать свою жизнь, неужели эта провинциальная девчонка… да у нас такие на концертах сотнями визжали, они же ничто!
Олег молчал и только выпускал струйками дым, в его глазах снова стоял лед, а мысли были далеко, он лишь мельком взглянул на фотографию, протянул руку, выхватил ее и точным жестом швырнул о стену напротив. Осколки разлетелись по гостиной, усеяв пол блестящим градом, Сережа вздрогнул и ухмыльнулся этой внезапной молчаливой истерике, все больше удивляясь бессмысленности происходящего. Ему казалось, что он владеет ситуацией, и жалкие пара часов сделали его частью жизни мужчины в кресле, которого он и не знал никогда, абсурд.
- Вот и тебя можно вывести из равновесия. Я рад, а то думал, ты каменный или железный, не зацепишься, – при этих словах он склонился над Олегом, пытаясь поймать его взгляд, и совсем не ожидал, что Меньшиков, аккуратно затушив сигарету о фарфоровую пепельницу, одной рукой обхватит его талию, а другой схватит ноги под коленями, усаживая на себя.
- Оле… - успел проговорить Лазарев, когда Меньшиков, крепко держа его в объятиях, чуть вытянул шею и прикоснулся губами к его губам. – Я не хочу, Олег, - он пытался вырваться несколько секунд.
- Молчать, - Меньшиков вывернул его запястья и заставил подчиниться.
По спине пробежали мурашки, Сережа боязливо ответил на поцелуй, мальчишку оказалось легко подчинить, чего Олег не ожидал, Лазарев позволял настойчивому языку проникать меж зубов, влажно и горячо ощупывать десны. Он задышал чаще и расслабился, прижимаясь к Олегу, который проводил ладонями по его спине, проскользнул пальцами под одежду, его ладони были прохладными, и от их прикосновений покалывало кожу.
Переводя дыхание, Меньшиков провел языком по шее парня, вызывая во всем теле судорогу, которая приводила в восторг и отдавалась где-то в районе копчика.
- Злобный мальчишка, тебе не хватает любви, поэтому скалишься и огрызаешься? – Олег целовал его шею, потом помог расстегнуть рубашку и снять ее, бросив на пол, пока Сережа исступленно целовал его в висок, щеку, губы, изгибаясь и постанывая. Что заставило его позабыть о приступе ярости, почему он стал податлив, Сергей не понимал. В этой ситуации было все меньше и меньше возможностей отыскать хоть какой-то смысл.
- Да… нет, не знаю, - шептал он, чувствуя, что вся злость уходит в желание, чего раньше с ним не бывало.
Олег откинулся на спинку кресла, задумчиво лаская натренированное тело, проводя ладонями по груди, не больно ущипнул сосок, кожа вокруг которого тут же покрылась пупырышками.
- И ты готов просить меня взять тебя? – отрешенно произнес он.
Сережу охладил равнодушный тон, с которым был произнесен вопрос. Он привстал, оскорбленный, стараясь не выдавать волнения.
- Почувствовал? – Меньшиков снова заставил его сесть и улыбнулся.
- Пусти меня… - раздраженно ответил Сережа, отворачиваясь, поджал губы.
- Значит, почувствовал. Каково быть осмеянным? – помолчал и продолжил, - Так и публика: сначала ты провоцируешь ее, она хватает тебя, принимает, хочет, носит на руках, не отпускает, душит в объятиях и, кажется, сама готова отдаться целиком, но когда ты готов на все, чтобы продолжить упоение славой, она отстраняется, оценивая твою беспомощность. Потому что только публике дана возможность отвернуться, не будучи осмеянной, но не тебе. Ты ее царь, пока она хочет тебя, ты становишься рабом, отдаваясь ей и ее лести, и ты никто, когда она берет верх, отстраняясь, и тогда ты смешон и жалок.
- Ты нарисовал мне свою судьбу? Может быть, со мной будет не так! – Сережа потер пальцем висок, жмуря глаза, понимая всю безысходность надежды.
- Мою судьбу, твою, судьбу всех, кто встал на путь воплощения чужой мечты на сцене, путь, который публика в глубине души считает клоунадой, как бы она не обожала тебя, на первый взгляд.
Сережа склонил голову на грудь и прошептал: «но я не этого хотел…».
- Мой несчастный мальчик, несчастливый, так и не понял, во что ввязался, - Олег прижал его к себе и потрепал волосы на макушке, - никто не любит тех, кто лучше, а публика ревнива и завистлива. Это масса людей, которые чувствуют в себе силы, только когда они вместе, по одиночке каждый их них – бездарность, поэтому они восторгаются умеющими творить, но нет ничего слаще для бездарности, чем видеть падение того, кто сильнее и талантливее. Чем раньше ты это поймешь, тем проще будет покончить с доверием к патоке лести. И больше никогда уже не будет больно от уколов и нападок. Ты сильнее, так не дай им увидеть твои слабости. И никогда не плачь при свидетелях.
Они просидели так почти час, Лазарев вслушивался в стук сердца Олега, а тот гладил его по волосам и убеждал, что пора взрослеть. Он ни о чем не спрашивал парня, ни о его бедах, ни о его любовях, ни о прошлом, ни о будущем, казалось, Олег говорил сам о себе, но его слов хватило с лишком, чтобы Сережа ощутил силы начать все заново. По прошествии часа он сказал:
- Я ухожу из группы, вернусь в театр, - встал и прошел к серванту, налить себе воды из графина.
- Сейчас решил? Не стоит торопиться, часто плохая работа лучше, чем никакой. Поверь мне, сейчас таких, как ты, много, все они толпятся в очередях к режиссерам, чтобы получить хотя бы маленькую роль. Некоторые бросали все в надежде на лучшее, теперь сожалеют.
- Нет, не сейчас, уже год назад решил, устал от ругани и ревности, от того, что ненавидят и открыто об этом говорят, ни во что не ставят, - Сережа подобрал сброшенную на пол рубашку.
- Ничего не скажу, тебе решать, твоя жизнь. Ты талантливый, неглупый, в хорошей форме, получишь все, что захочешь, осталось только научиться не тратить энергию на суету толпы.
- Дай сигарету, - протянул ладонь Сережа; прикуривая, спросил. - А только что…зачем ты меня…
- Целовал? – Олег прищурился, улыбаясь одними уголками губ. – Ты поверишь, если скажу, что мне так захотелось?
- Поверю… мне самому хотелось. А что-то дальше…
- Зачем? О тебе пишут чаще и с большей злостью, чем обо мне, у тебя нервные враги, ведь так?
- Я же ухожу! Как они могут себе позволить просто отпустить меня, словно в мафию попал… - разозлился Сережа.
- Ничего. Попробую тебе помочь справиться, позвони мне, когда начнется битва за гордыню и деньги.
Сережа ушел, когда стемнело, он рассказал Олегу о неприятностях, которые преследовали его последнее время, о попытках уйти из группы, попытке годичной давности и теперешней, о проблемах личного характера, о собственной нервозности и боязни проигрыша. Выговориться с такой доверительностью ему не удавалось уже много лет, да и не с кем было. Меньшиков молча слушал, лишь изредка кивая головой.
Позже Сережа выступил с группой в новогодней программе, ведущим которой был Олег, в тот день они успели лишь перекинуться парой фраз, Олег похлопал его по плечу, напоминая, что нельзя поддаваться волне неприязни, почти поглотившей Лазарева после неофициального ухода из группы.
Сережа, пожал ему руку и, в очередной раз убедившись, что у него есть хотя бы один верный друг, не требующий ничего взамен своей помощи, твердым шагом устремился навстречу будущему, которое теперь не внушало страха. Он часто вспоминал тот снежный день, когда они разыграли мини-спектакль по собственной жизни, и не мог объяснить себе многого из сказанного и того, что промелькнуло между двумя незнакомыми людьми, похожими и разными одновременно. Он доверял и принимал Олега таким, каким тот готов был себя показать, общались они редко, но первой мыслью в моменты депрессий было желание позвонить другу. Проходил подбор актеров на спектакль, премьера ожидалась осенью, почти через год, Сережа еще не успел подняться на прежний уровень славы и карьеры. Но он знал, что все получится, потому что так говорил Меньшиков. Жаль только, что искра между ними погасла, так и не разгоревшись.
А Олег так ни разу и не предложил ему работать вместе, опасаясь, что не сможет держать дистанцию.
* Tiziano Ferro ‘Sere Nere’
|
|